Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Наконец, следует упомянуть еще одно противостояние интерпретаций, характерное для довоенного периода: это ожесточенная борьба христианских конфессий и воинствующего атеизма, который, по сути, тоже был лишь еще одной формой религиозной веры. Участники этого конфликта могли себе представить общество либо христианским, либо нехристианским. Та сфера общественной жизни, где было все равно, во что человек верит, неуклонно расширялась, однако в столкновении мировоззрений подобное равнодушие и отсутствие интереса к актуальным конфликтам до сих пор считалось немыслимым. Поэтому слова Фрица Маутнера о том, что человек, не имеющий собственного мировоззрения, достоин сожаления, верны уже только в отношении интеллектуалов. Они и в самом деле по–прежнему спорят о том, что лучше — Рим или Афины, и можно ли соединить христианство с Дарвином и Заратустрой, спорят еще ожесточеннее именно тогда, когда ответ, казалось бы, уже не играет никакой роли.

В начале нового века такая ситуация в интеллектуальных кругах постепенно начинает меняться. Война, но в еще большей степени последовавший за ней мир обостряют наметившиеся противоречия. С одной стороны, определенная часть интеллектуальных диагнозов эпохи все больше отдаляется от насущных проблем современного общества, обращаясь к культурологическим вопросам и проблемам самоинтерпретации. Кажется, что многообразие прогнозов на будущее оправдывает едва ли не любую трактовку настоящего, а главное, любые требования к нему. Современников призывают вернуться к Средневековью и мистике, к мифу и язычеству, к древнему иудаизму, к гностицизму и православию. Кто–то ищет спасения в индийской лечебной гимнастике, кто–то–в чувстве солидарности, характерном для молодежных союзов. По аналогии с «экспрессионистическим танцем» применительно к этому времени, пожалуй, можно говорить об усилении «экспрессионистической интеллектуальности», для которой объектом служит не социальная реальность, а эксцентричные понятийные системы. Не было такой эпохи, которая бы не ставилась в пример настоящему. Этим объясняется и появление все новых «нео–измов»: неоромантизм, неоготика, неоязычество и т. д. В обществе устанавливается диктатура антиквариата. Кроме того, все реформаторские идеи теперь выступают в парах: социализм с нацией или без, марксизм с классовым сознанием или без. Кто–то ждет превращения «чиновников в вождей». Другие, вооружившись восточными учениями, спешат «обратно к природе». Кто–то выступает с проповедями Заратустры, призывая к единобожию. В то же время каждая социальная сфера претендует на главную роль в жизни всего общества. Одни взывают: «Верьте искусству!», другие требуют непосредственного обращения людей к богу вплоть до отвержения самого понятия религии; третьи утверждают, что ключ к пониманию всего сущего — это государство, четвертые возражают им, что все в конечном итоге зависит от экономики. Кто–то считает наступивший век веком ребенка и, соответственно, педагогики, кто–то ждет от ученых служения интересам человечества^[649].

Макс Вебер испытывает в этом мире очень смешанные чувства. С одной стороны, он происходит из той социальной и интеллектуальной среды, где решающую роль в формировании мировоззрения играл «реализм» — реализм в науке, искусстве и политических взглядах. Разумеется, и здесь не было однозначного мнения, что именно считать реалистичным, однако к самому понятию здесь не относились как к чему–то произвольному или тем более достойному презрения. Знание политической, экономической и научной ситуации считалось необходимым условием для того, кто хочет поставить диагноз эпохи. Сначала главную роль в этом деле играли историки, а после 1870 года их постепенно вытеснили представители политэкономии и государствоведения. «Политика ученых» была их вкладом в развитие общества, которое они описывали, так же как и сама наука должна была способствовать, в частности, решению «социального вопроса»^[650].

С другой стороны, наука и политика, наука и религия, наука и искусство уже давно шли своими собственными, не пересекающимися путями. Государство не сильно нуждалось в профессорах, а те, в свою очередь, производили такие знания, которые уже не могли быть переработаны в практические рекомендации. Знаниям, полученным в рамках истории и социологии религии, было уже не найти применения в сфере религиозной веры, а эстетический авангард воспринимал себя не как вклад в развитие культуры, а как ее отрицание. Вебер принимает живейшее участие в этом процессе. Его интересует, какие способы получения информации и самодисциплины возможны в отношении политической активности, интеллектуальной аргументации и диагностики эпохи при условии, что они не опираются на науку.

Особенно актуальным этот вопрос оказывается ввиду настоящей лавины явно «недисциплинированных», мировоззренческих и «визионерских» публикаций на рубеже веков. В конце мая 1917 года Вебер едет на конгресс, проходивший в крепости Лауэнштайн в Тюрингии. Здесь, по приглашению йенского издателя Ойгена Дидерихса, а также двух союзов народного просвещения и «Патриотического общества Тюрингии 1914», собралось около шестидесяти человек, интересовавшихся подобными диагнозами эпохи и новыми тенденциями в обществе. Присутствовавший на конгрессе Эрнст Толлер упоминает в своих мемуарах писателей Рихарда Демеля и Вальтера фон Моло, а также коллег Вебера Вернера Зомбарта, Фердинанда Тенниса и Фридриха Майнеке: «Всех их оторвали от их кабинетных размышлений, все они сомневались в ценностях сегодняшнего и завтрашнего дня». Дидерихс, который в 1896 году основал свое издательство как «место встречи всех современных умов» и книжного искусства, в те годы публиковал все, что хотя бы отдаленно напоминало проект радикального переустройства жизни: эстетические принципы модерна, Ницше, Рёскина и азиатскую мудрость Толстого, гностические «Основы мировоззрения благородной культуры», христианскую теософию и, как ни странно, пролетарскую литературу. В 1912 году в его издательстве вышла брошюра «Религия и культура» с тем самым пражским докладом Альфреда Вебера, в котором особенно отчетливо проявились расхождения во взглядах между братьями. Одним словом, Дидерихс был издателем всех тех авторов, что обещали читателю освобождение от «твердого как сталь панциря». «Это не книга! Что в книгах толку?» — эту цитату из Ницше он использовал в рекламе одного произведения, автор которого проповедовал «аристократическое христианство», Толстого подводил к индивидуализму, а также доказывал, что Христос — это неправильно понятый гностик: о характерном для того времени соединении, если не сказать «смешении», идей, пожалуй, лучше и не скажешь. В свет выходят книги, не желающие ими быть, а поскольку всем уже известно, что любые лозунги и призывы, встретившись в одном пространстве, обесценивают друг друга, тенденция сгущать краски становится всеобщей^[651].

«Лавкой мировоззрений» назвал Вебер программу конференции в Лауэнштайне. Он целыми днями участвует в дискуссиях и отвечает на вопросы до полного изнеможения: «Ни одной ночи без большой дозы снотворного, ни одной ночи больше 4–5 часов сна»^[652]. И все же хорошо, что он оказался на этой конференции — об этом говорит он сам после своего спора с лютеранским теологом Максом Мауренбрехером, мечтавшим о возрождении величия немецкой нации из прусского духа былых времен и ее усилении перед лицом западного индивидуализма. Мауренберхер отличался тем, что постоянно вступал в какие–то организации и партии. В 1906 году он, будучи по профессии преподавателем религии, покинул евангелистскую церковь, в лоно которой вернулся в 1917 году, вышел из Национал–социальной партии Фридриха Науманна и, вслед за Паулем Гёре, в 1903 году вступил в СДПГ, из которой он вышел в 1916 году, чтобы в 1917 году вступить в Немецкую отечественную партию и в Пангерманский союз, членом которого Вебер был в молодые годы. В крепости Лауэнштейн Мауренбрехер открывал конференцию докладом «О немецкой государственной идее»: свою цель он видел в том, чтобы, опираясь на авторов XIX века, сформировать национальное сознание, опираясь при этом на противостоящую капиталистической механизации «партию интеллектуалов», которая, в свою очередь, имела целью построение государственного капитализма. Задача Германии, согласно Мауренбрехеру, заключалась в создании такого государства, которое бы «воплощало в себе земное лицо абсолюта». Доклад длился ни много ни мало четыре часа, Вебер, вероятно, кипел от злости, однако выступить с ответной репликой решил лишь на следующий день. До этого, согласно протоколу, в зале царила дружелюбная атмосфера: участники обменивались мнениями, пока не взял слово Вебер. Это стало поворотным моментом во всей конференции.

Все до сих пор услышанное Вебер сразу же объявляет романтической болтовней. Германская империя — это авторитарное государство, народ здесь не имеет никакого влияния на формирование государственной воли; прусское цензовое избирательное право должно исчезнуть, господству чиновников нужно положить конец. Кроме того, необходима парламентаризация системы правления и демократизация государственных структур. Сам еще недавно восторженный националист, Вебер ни во что не ставит идею дня, согласно которой Германия по своей сути несовместима с «западным» индивидуализмом. Для него мировая война — это не борьба мировоззрений, а результат ошибок внешней политики. Чтение классиков не спасет человечество от всеобщей механизации жизни вследствие засилья бюрократии и дикого капитализма. Если немцы хотят добиться успеха в борьбе с материализмом, то им нужен сильный, влиятельный парламент, в котором можно будет «стравить друг с другом» различные группы интересов, что позволит также предотвратить массовый уход наиболее способных членов общества в экономику. Самоотстранение интеллигенции от политики и ее уход в другие сферы жизни, будь то экономика или критика культуры, выводят Вебера из себя: «Не политика портит характер, а отдельные характеры портят политику»^[653]. Вместо того чтобы предаваться упоительным фантазиям, нужно реформировать структуры государственной власти.

Судя по тому, как часто в эти годы Вебер обращается к студенческой интеллектуальной молодежи, ему важно было не просто охладить их страсть к политическим фантазиям. В напряженной ситуации послевоенного периода он пытался передать присущее его поколению чувство реальности, причем передать таким образом, чтобы оно не на ходилось изначально в противоречии с политическими страстями, которые Вебер ценил за их способность выводить человека за рамки мещанской рутины. Сам он получал от них настоящее удовольствие: в письмах тех лет неоднократно встречается мотив наверстывания упущенного в молодости. Так что со своими молодыми слушателями он хочет поделиться чем–то большим, нежели просто взрослым, рассудительным, неэгоистичным и серьезным взглядом на вещи.

Вскоре после второго фестиваля диагнозов эпохи в Лауэнштайне в ноябре 1917 года Макс Вебер читает в Мюнхене один из самых знаменитых своих докладов на тему «Наука как профессия». Выступить с этим докладом его попросили «вольные» студенты, не принадлежавшие ни к одной из студенческих корпораций. Проблематика организованной ими серии докладов «Интеллектуальный труд как профессия» была связана с жалобами самих студентов на то, что ни одно объединение в рамках движения молодежи — начиная с последователей Георге, включая юношеский туристический союз «Вандерфогель»^[654], и заканчивая реформаторской педагогикой — до сих пор не ставило вопрос о профессиональной деятельности как самоцели, об этом «молохе», об этом губительном «чудовище, засевшем в самом сердце нашего мира и тянущем свои ненасытные щупальца ко всему, что дышит молодостью». Это же в точности тот же самый образ, что в 1910 году Альфред Вебер выбрал для описания чиновничества, а в 1912-м — для описания капиталистического профессионального труда! Он тоже говорил о «чудовищном аппарате, засасывающем людей» и прежде всего — и в этом заключалась его главная идея — элиту, которая, в отличие от рабочего класса, не восстанавливала нарушенное равновесие в отпущенное ей свободное время, а имела склонность к сверхидентификации с профессиональной жизнью. Поэтому неудивительно, что Александр Шваб, автор статьи «Профессия и молодежь» в экспрессионистском журнале «Белые листы», ссылается на Альфреда и Макса Веберов как на «единственных авторов нашей эпохи», «которые смогли сказать что–то важное о профессии так, что их услышали»^[655].

Говорили они, впрочем, отнюдь не одно и то же, ибо Макс Вебер, разумеется, не имел ни малейшего намерения выступать против профессионального труда от имени жизни и молодости. Он, напротив, прежде всего дает беспристрастное описание структурных условий, которые в 1917 году ожидают всякого, кто решит стать ученым: условий доступа к профессии, организации профессионального труда и карьерного роста. При этом университетскую организацию Вебер описывает как место, где странным образом пересекаются самые разные социальные влияния. Если в Германии ученому в должности приват–доцента приходится самому содержать себя вплоть до того момента, когда он становится профессором, то в американской системе образования работа ассистента хоть и скудно, но все же оплачивается университетом, и он сразу же оказывается в роли служащего. Именно за этой «бюрократической системой», по мнению Вебера, будущее науки. В то же время университет, который вследствие этого приобретает черты государственно–капиталистического предприятия, Вебер описывает как «царство аристократии духа», ибо речь здесь идет о научном воспитании нового поколения без оглядки на их будущую клиентуру. С другой стороны, по крайней мере в сфе ре социальных и гуманитарных наук, исследователи — это ремесленники, владеющие средствами своего труда — библиотекой. Что касается платы за отдельные лекции, перечисляемой профессору дополнительно к его жалованью, то Вебер видит в этом проявление демократии. В итоге университет оказывается чем–то вроде аристодемобюро–плутократии^[656].

Нас не должно удивлять, что научную карьеру Вебер сравнивает с «азартной игрой». Если причиной неудачи того или иного кандидата может быть несоответствие аристократии духа, или же возражения бюрократического и демократического порядка, или недостаточная поддержка со стороны плутократии, то вероятность неудачи действительно не так уж мала, тем более если число людей, обладающих определенной квалификацией, растет быстрее, чем число соответствующих должностей. По статистике в 1908 году в немецких и австрийских университетах было 1437 профессоров, возглавлявших кафедру, и 1324 приват–доцента, притом что число претендентов на должность заведующих кафедрой неуклонно возрастало. В результате уже в те годы, прежде всего в крупных городах, таких как Берлин или Вена, приват–доцентов было почти втрое больше, чем ординарных профессоров^[657]. Впрочем, здесь необходимо отметить, что Вебер несколько преувеличивает в связи с тем, что в качестве примера он берет свой собственный путь на кафедру. Сам он, разумеется, стал ординарным профессором в столь молодом возрасте не «по чистой случайности»^[658]. Кроме того, в те годы, когда он занимал кафедру, число профессорских должностей пока еще почти вдвое превышало число приват–доцентов. Теперь же, в 1917 году, Вебер высказывает свое мнение в эпоху, когда в связи с ростом университетов положение науки начинает меняться.