Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Фактически «Политика как профессия» — это прежде всего фрагмент из рукописи, которая позднее будет издана под общим названием «Хозяйство и общество». Вебер в общих чертах излагает свою концепцию трех идеальных типов легитимного господства и выдвигает тезис, что сама идея профессии коренится в личной харизме вождя, который в глазах тех, кто следует за ним, призван заниматься политикой^[679]. Однако, чтобы удержаться у власти, харизматическому лидеру необходимы также оплачиваемый управленческий штаб, обладающий престижем в обществе, и административные средства управления. Вебер приводит многочисленные примеры, иллюстрирующие разницу между «жизнью ради политики» и «жизнью за счет политики». Он кратко касается вопроса о том, где, собственно говоря, размещается власть–наверху у министра или же внизу у профессионального чиновника, но не делает никаких выводов из своего ответа, согласно которому власть находится наверху, ибо только сверху можно угрожать санкциями, хотя при помощи угроз добиться можно не всего, и власть сильно зависит от информации. Он перебирает сословия и профессиональные группы, которые могут брать на себя политические роли (духовенство, писатели–гуманисты, придворное дворянство, английские мелкие помещики, адвокаты), а затем совершает экскурс в историю политических партий.

Не позднее того момента, когда Вебер приближается к последней трети своего доклада, вероятно, все его слушатели уже спрашивали себя, к чему он, собственно, клонит. Он же клонил к тому, что озвучил в самом начале, — к контрасту между понятиями «профессии» в смысле «работы» или «дела» и профессии в смысле призвания. Для Вебера все эти исторические примеры — это не более чем материал, позволяющий выявить механизм «выбора вождя», который в проблематике профессиональной политики интересует его больше всего. Люди, как он считает, обладают лидерскими качествами, инстинктами власти, харизмой. Распознает ли эти качества политическая система? Как она их распознает и при каких условиях люди с подобными характеристиками в принципе обращаются к политике? Вебер опасается, что в будущем все будет определяться деловой хваткой, погоней за должностями и партийным конформизмом. Не имеющие реальной власти парламенты не притягивают к себе политически одаренных людей. В этом он видел обреченность Германской империи. В соответствии с этим он очерчивает неизбежность альтернативы между демократией вождя с системой, исполняющей его приказы, и господством профессиональных политиков, пришедших во власть не по призванию.

Тем не менее критика его остается абстрактной, так как определение политического «таланта» он вынужден давать независимо от конкретных организационных условий. И тогда он объясняет, что есть люди, которым «позволительно […] возложить руку на спицы колеса истории», и вопрос лишь в том, дойдет ли до них ход в процессе функционирования политической системы. Вебер в данном случае, рисуя психологический портрет идеального политика, говорит и о себе самом: увлеченный, разумный, чуждый тщеславия. При этом «разумный» в данном контексте означает лишь, что политик служит делу, а не стремится к власти как таковой — «какая–либо вера должна быть всегда». Чего Вебер совершенно не приемлет, так это «нерыцарское поведение» в политике, нежелание понять другое мнение, припоминание чужих ошибок. Политика–это дело чести, и после войны недостойно поднимать вопрос о том, кто ее начал, ибо «сама структура общества породила войну». Как социолог Вебер в своей теории утверждает, что любое социальное действие имеет причины, восходящие к конкретному индивиду, а как представитель побежденной нации он апеллирует к обществу! Так что же — коснулись политики колеса истории или нет? Получается, успехи они могут относить на свой счет, а провалы — оправдывать действием анонимных сил?

Недовольство Вебера неудавшейся революцией 1918 года в итоге сводится к критике политиков за их аполитичность, проявляющуюся в поиске виноватых и наивной вере в то, что политик может сделать критерием оценки своих действий истину и при этом отказаться от насилия. Если трезво смотреть на вещи, то Вебер, конечно, прав, несмотря на то что сторонников «этики убеждений», мыслящих в категориях вины, он обнаруживает только в левом лагере. Скоро начнутся совершенно иные преследования «козлов отпущения». Однако та этика рыцарского благородства, которую Вебер предлагает взамен, в свою очередь, очень наивна. Война унесла миллионы жизней, а Вебер предлагает, чтобы стороны конфликта, покончив с главным немецким военным диктатором, 1-м генерал–квартирмейстером штаба Эрихом Людендорфом, стряхнули пыль с одежды и перешли к повестке будущего дня, понимая, что взаимные обвинения — не мужское дело, раз уж в политике замешаны дьявольские силы. Какова была вероятность того, что они поступят именно так? Политик, завершает Вебер свою речь, должен быть героем. Когда сегодня мы оглядываемся на историю XX века, у нас невольно закрадываются сомнения в истинности этих слов.

ГЛАВА 27. Поздняя молодость и кровавый маскарад: Макс Вебер и Советская республика

Fire ever doth aspire,

And makes all like itself, turns all to fire,

But ends in ashes; which these cannot do.

For non of these is fuel, but fire too^[680]. Джон Донн

Обычно автору биографии несложно разделить жизнь ее героя на периоды, но иногда это бывает связано с определенными трудностями. Так, например, в жизни Макса Вебера непонятно, когда закончилась его молодость. С началом учебы в университете? С ее окончанием? Когда он женился и покинул родительский дом? Или когда он в первый и последний раз всерьез поссорился с отцом? Ответ на этот вопрос зависит от того, что мы понимаем под словом «молодость» и что сам герой биографии говорит о ней, а ведь он может сказать, что настоящей молодости у него и вовсе не было. «Только дело в том, что „вторая“ молодость — а была ли у меня когда–нибудь „первая“? — выглядит по–особому», — пишет Вебер своей любовнице, и здесь, вопреки его собственной теории науки, мы видим, как действительность сама заявляет о наличии некой структуры, которую биографу даже не приходится в нее привносить^[681].

Впрочем, так обстоят дела со всеми периодами жизни. Можно ли считать переезды, новые влюбленности, войны вехами в его жизни — этот вопрос приходится решать каждый раз по–своему. То же самое касается и выделения периодов творчества Макса Вебера — этой теме посвящена огромная литература. При этом невольно складывается впечатление, что жизнь и творчество совершали остановки и значимые повороты не одновременно. Свои политические взгляды Вебер, к примеру, менял явно быстрее и чаще, чем научные принципы, хотя, с другой стороны, для современников изменения первых были гораздо ощутимее, чем изменения последних: выйти из партии или союза, такого, например, как Пангерманский, — это нечто иное, нежели покинуть определенное научное направление, например, историческую школу политэкономии. Первое скорее воспринимается как решение, тогда как второе проследить сложно, ибо здесь нет никакого формального членства, о прекращении которого можно было бы заявить. Отчуждение в результате приобретения новых знаний чаще всего — и уж во всяком случае применительно к Максу Веберу — выглядит как итог долгого, постепенного процесса. Стало быть, и здесь разделение на главы, содержащие в себе «жизнь и творчество», имеет определенную степень свободы.

Неверно это лишь в отношении одной–единственной главы — главы о конце жизни. В нашей книге она не последняя, ибо творчество Макса Вебера после его смерти имело такое влияние, что собрание всей критической литературы вряд ли уместилось бы в рамках одной частной библиотеки. И, разумеется, проблематичной в этой последней главе жизни оказывается не ее физический конец.

Гораздо сложнее решить, можно ли тут вообще говорить об одной последней главе или же ее нужно разделить на две. Дело в том, что Макс Вебер умирает в самом начале нового периода своей жизни.

Сложность заключается еще и в том, что непонятно, с чего должны начинаться эти две последние главы его жизни, главы о начале новой жизни и ее внезапном конце. С чего начинается последний отрезок жизни человека, который не чувствовал приближения конца и, в отличие от многих своих современников, не был на войне, на которой, по крайней мере, он осознавал бы высокую вероятность смерти? Вебер умирает так, как по его собственному описанию суждено умереть всем современным людям: не успев «насытиться жизнью». Смерть выхватывает его из жизненного потока. За две недели до смерти он еще рассказывает об «общей теории государства и политике (социологии государства)», прерывает свой доклад на определении политической партии и переносит продолжение на следующее заседание, после праздника тела Христова.

Стало быть, начало последнего периода его жизни тоже не имеет точной даты, но, по крайней мере, его можно соотнести с конкретным местом: последним важным перемещением Вебера в пространстве был его переезд в Мюнхен, где он в летнем семестре 1919-го вступил в должность профессора общественных наук, истории экономики и политэкономии. До этого он почти четверть века прожил в Гейдельберге, приехав туда в 1897 году. Это был город, где прошло детство его матери, где у его родни был особняк, в котором впоследствии жил он сам, город, где происходило все самое важное в его жизни–здесь к нему пришла известность, здесь он пережил кризис, выздоровление, конфликты, любовь, авторский успех, интенсивное общение с друзьями. Даже тот факт, что Вебер невероятно много для своего времени путешествовал, скорее приумножал, чем приуменьшал значение этого города для его жизни: он всегда возвращался домой в Гейдельберг, и это отнюдь не наша глубокомысленная выдумка. Те, кто знал Вебера, отмечали, что среди университетских городов Германии ему больше всего подходил именно Гейдельберг: вдали от Берлина и характерного для него искушения верить в то, что ученые могут как–то влиять на придворную политику, но в то же время и вдали от Швабинга^[682] с его иллюзией элитарного выхода из элиты в составе антибуржуазной и уж во всяком случае антипрусской богемы.

Тем более примечательно, что Вебер решил все это покинуть. Быть может, главную роль сыграло само по себе приглашение от университета–ждать такого приглашения от Гейдельбергского университета не приходилось. Сферу, отвечающую его образованию, он покинул, поскольку, как ему казалось, не соответствовал тем требованиям, которые он сам к себе предъявлял: «свободно парящий интеллектуал» в нем восставал против ученого–политика (хотя следует признать, что свою роль здесь сыграли и его неурядицы в половой жизни и физические недомогания). С 1903 года и вплоть до начала Первой мировой войны он вел жизнь рантье, т. е. жил в основном за счет процентов от капиталовложений и был свободен от каких–либо обязательств. В его собственной терминологии такой образ жизни соответствовал понятию аристократии: получать плату за служение обществу в целом. Его служение заключалось в его творчестве.

К тому же Гейдельберг все равно уже перестал быть тем, чем он был в период между 1900 и 1914 годами. Политика развела людей по разные стороны баррикад. Роберт Михельс и Георг Лукач — ученики Вебера, ставшие со временем его друзьями, — рассорились с ним не только из–за расхождений во взглядах на мировую войну. Веберовское тре бование к интеллектуальным элитам определиться, каким предельным идеям, каким «кумирам» они служат, они восприняли по–своему, примкнув к фашистам и коммунистам соответственно. Война изменила общество, которое только–только начало настраиваться на новые свободы. То, что было придумано между 1900 и 1914 годами и в какой–то мере испробовано на индивидуальном уровне, теперь приобретало политические масштабы. То, что раньше было авангардом и богемой, теперь стало революцией и реакцией, активно совершаемым переворотом, насилием. Тот Мюнхен, в котором поселяется Вебер, уже не понять, если смотреть на него с точки зрения обитателя Швабинга. Сам Вебер тоже прошел через свою личную трансформацию. К началу 1919 года это уже не просто выдающийся ученый, оторвавшийся от мышления XIX века, чтобы создать теорию современной эпохи в форме исторических очерков, где речь идет, главным образом, об уже исчезнувших мирах. За Вебером уже давно закрепилась слава эксцентричного корифея. Он знаменит в неформальных и официальных кругах, у него много врагов, но он, безусловно, «велик» в глазах современников. Он комментирует весь ход войны и, не имея революционных амбиций, вскрывает прогнившую сущность монархии. Но самое главное — у него за спиной множество публичных выступлений. И когда он появляется в каком–нибудь большом городе, это уже означает, что он хочет действовать и не боится порохового дыма. Наблюдая за самим собой, он замечает, как порой теряет над собой контроль и начинает актерствовать: «демагог, в которого я превратился»^[683]. И когда в марте 1919 года он принимает приглашение Мюнхенского университета, он уже знает, что в Мюнхене правит Баварская Советская Республика.