Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Именно этой позицией аутсайдера в значительной мере объясняется то, что Германская империя не может добиться тех условий мирного соглашения, на которые надеялась. Именно по этой причине Курт Эйснер, премьер–министр Баварской Советской Республики, хочет смягчить гнев союзников и публикует доклады баварского посла в Берлине за лето 1914-го, где можно увидеть признание вины Германии в развязывании войны. Вебер вне себя от ярости: он считает это ошибкой. Выведение на первый план нравственной стороны мирных переговоров — глупость, которая лишь вредит Германии. Союзников он предостерегает от передачи «Саарбрюккена, Боцена, Райхенберга, Данцига и других городов» другим народам, ибо это способно превратить самого радикального рабочего в шовиниста. Даже немецкая делегация на мирных переговорах в Версале кажется ему не самой достойной. В конце ноября 1918 года он еще опасается гражданской войны — или же надеется, что она разразится, так как в этом случае союзники оказались бы оккупантами, что, в свою очередь, могло бы привести к национальному восстанию и, следовательно, к объединению нации. В своих выступлениях Вебер доходит до фантазий о партизанской войне, говорит об эшафоте и каторге как о неизбежных издержках сопротивления, убеждает себя и своих слушателей в том, что первый польский чиновник, который осмелится появиться в Данциге, получит пулю в лоб. О возможных последствиях он не думает. В этот период достаточно выпустить его на сцену и попросить высказаться на тему «нации», как его уже ничто не способно удержать.

Со временем пыл Вебера снова охладевает, и он переключается на публичную борьбу за новую форму государственного устройства. Так, в революционных условиях, например, пока не ясно, как будет обеспечиваться единство Германии: до сих пор аристократические правительства отдельных земель были представлены в бундесрате, который на равных правах противостоял рейхстагу. Но как будет выглядеть федеральное и местное управление в государстве, где одни субъекты являются советскими республиками, а другие–великими княжествами? Благодаря своим публикациям военного периода, неизменно направленным в послевоенное будущее, Вебер оказывается хорошо подготовленным к подобным вопросам. Благодаря серии ноябрьских и декабрьских статей 1918 года под общим названием «Государственное устройство Германии» за ним закрепляется слава ведущего эксперта в этой области. Он участвует в работе так называемой Прусской конституционной комиссии, куда помимо него входят только министерские советники и политики, такие как специалист по государственному праву, статс–секретарь ведомства внутренних дел Хуго Пройс, Курт Рицлер от ведомства иностранных дел, сенатор Гамбурга Карл Петерсон и австрийский посол Людо Мориц Гартман, который на открытой сцене «пихает» Вебера в бок, когда тот обращается к нему «Ваше превосходительство» — здесь, конечно, не все свои, но все люди одного круга^[673]. Рекомендации Вебера — федеративное устройство с сохранением единства Пруссии, парламент с правом парламентского расследования (для него это крайне важно, ибо это давало надежду на усиление власти парламента по отношению к органам исполнительной власти) и всенародно избираемый президент. В фигуре последнего он видел средство того самого народного «выбора вождя», которое должно было внести харизматическую коррективу в демократическую систему господства, в остальном основанную на партийных организациях и органах управления.

Для Вебера наступает период политических речей, при помощи которых он хочет внести свой вклад в формирование гражданских сил. Ниже приведен фрагмент графика его выступлений за три месяца: 4 ноября 1918, Мюнхен: «Новое политическое устройство Германии»; 1 декабря, Франкфурт: «Новая Германия», 6 декабря, Висбаден: «Новая Германия», 9 декабря, Ганау (доклад не состоялся из–за того, что Веберу пришлось ехать в Берлин на конституционное совещание); 16 декабря, Берлин: «Восстановление немецкой экономики»; 20 декабря, Берлин: «Положение Германии»; 2 января 1919, Гейдельберг: «Возрождение Германии»; 4 января, Карлсруэ: «Прошлое и будущее Германии»; и января, Гейдельберг: «Будущая конституция Германии»; 14 января, Фюрт: «Проблемы нового устройства» (драка среди слушателей); 17 января, Гейдельберг: «Свободное общенародное государство».

На доклад 1 декабря во Франкфурте, прочитанный по приглашению одного либерального объединения, собралось семь тысяч человек. Речь шла о революционерах, чей вклад в разрушение старых структур Вебер критикует только за то, что он не был мирным. В глазах Вебера революционеры — люди, оторванные от реальной жизни; им не хватает прагматизма, вследствие чего их правительство напоминает проходной двор — мечтателей–идеалистов сменяют «люди с сугубо материальными интересами, протискивающиеся поближе к кормушке», производство рушится под натиском так называемого рабочего движения, среди населения разжигается бессмысленная ненависть к предпринимателям. На пулеметах не посидишь, от утопий сыт не будешь, а на собраниях вряд ли найдешь работу–вот что Вебер хочет сказать своим слушателям. Иностранные кредиты, необходимые Германии в данный период, может получить только буржуазия («Вражеские правительства все чисто буржуазные»), их не получат ни «литераторы» вроде тех, что сидят в правительстве Курта Эйснера в Баварской Советской Республике, ни представители пролетариев в Берлине^[674].

После этого выступления Веберу предлагают баллотироваться в Национальное собрание. Еще в декабре 1918 года, после некоторых колебаний (ведь долгое время он выступал против республиканской формы правления, отдавая предпочтение монархии), Вебер вступает в Немецкую демократическую партию (НДП), недавно основанную по инициативе главного редактора «Берлинер Тагеблатт» Теодора Вольфа. Она объединяла в себе «левое» крыло Национал–либеральной партии, стремившееся к установлению республики (в то время как монархисты объединились в «Немецкой народной партии» Густава Штреземанна), а также сторонников Прогрессивной народной партии, куда входил не только давнишний политический соратник Вебера Фридрих Науман, но и Гуго Пройсс. Полгода спустя Науман становится первым председателем НДП, а Пройсс — одним из главных авторов Веймарской конституции. Вебер пытается заполучить в партию принца Макса Баденского, но ему это не удается, так как принц считает себя неподходящей кандидатурой для работы в парламенте. «Я испытываю инстинктивную ненависть к собранию людей, борющихся друг с другом при помощи слова», — заявляет он, и это заявление служит очень хорошим доказательством эпохального перехода к парламенту, который исполнительная власть уже не может игнорировать^[675].

Сам Вебер должен стать главным кандидатом в избирательном округе Гессен–Нассау. Всего с двумя голосами «против» из нескольких сотен присутствующих на съезде членов партии Вебер назначается первым в списке кандидатов (для него самого это «спонтанное избрание вождя»). Правда, при этом никто не спросил мнения местной партийной организации. Вебер, полностью уверенный в своей победе, больше ни о чем не беспокоится, отказывается от посещения своего округа и от предвыборной кампании — поэтому как снег на голову обрушивается на него новость о том, что его, профессора из Гейдельберга, в конечном итоге включили лишь в общий список, лишив тем самым всех шансов на победу. Можно понять недоумение Вольфганга Дж. Моммзена в связи с тем, что исследователь партийной бюрократии и убежденный сторонник представления о политике как о борьбе сам только ждал, всерьез полагая, что его позовут, а ему уже не нужно делать ничего, кроме как выступать с пламенными речами. Однако убеждения и происхождение не смогли одержать верх над профессионализмом^[676].

На этом политическая карьера Вебера закончилась. В середине апреля 1920 года он выходит из НДП, обосновывая это так: «Политик должен и вынужден идти на компромиссы. Я же по профессии ученый». А ученый не имеет права идти на компромисс^[677]. Но можно ли тогда вообще говорить о политической карьере Вебера? Понятие «политики ученых», которое Фридрих Майнеке употребил применительно к Веберу вскоре после его смерти, способно ввести в заблуждение так же, как подзаголовок «Политические работы», под которым были опубликованы его комментарии по политическим вопросам. Даже в тех случаях, когда Вебер, казалось бы, действовал в политической сфере, в частности, в связи с разработкой биржевых законов, мирными переговорами в Версале или же в преддверии подготовки конституции для Веймарской республики, он всегда ограничивался ролью консультанта и, стало быть, политикой в строгом смысле слова никогда не занимался. «В строгом смысле» в данном случае означает, что он никогда не пытался получить поддержку большинства.

Еще в молодые годы у него выработался особый демонстрационный стиль для тех случаев, когда он высказывался по политическим вопросам. Уже свой первый поход на выборы в 1890 году он впоследствии не раз называл личным вызовом, так как он голосовал за консерваторов, несмотря на то что его семья придерживалась либеральных взглядов. Вскоре он, однако, замечает, что свободные консерваторы представляют интересы крупных землевладельцев, и в следующем году уже не отдает им свой голос. Будущее Германии видится ему в свете комбинации наступательной национальной политики, индустриализации и решения социального вопроса, а поскольку его мать придерживается схожих взглядов, он принимает участие в Евангелическо–социальном конгрессе, основанном с целью подорвать монополию социал–демократии на социально–политическое представительство промышленного пролетариата. Впрочем, главная идея этого полемического объединения, стремившегося положить в основу патриархальной системы социального призрения протестантскую любовь к ближнему, нисколько не трогала Вебера уже хотя бы в силу отсутствия у него всякого интереса к религии.

Здесь начинается дружба Вебера с Фридрихом Науманом, связывавшая их всю жизнь; несмотря на это, Вебер, однако, так никогда и не стал убежденным сторонником новых национал–либералов. На учредительном съезде науманского Национально–социального союза в конце 1896 года в Эрфурте он предупреждает собравшихся, что, создавая партию людей, с трудом влачащих бремя жизни, они рискуют превратиться в «политических марионеток»: только борьба за власть и доминирование одного класса открывают путь к политике, а отнюдь не жалость к тем, кто лишен всякой власти. И снова Вебер здесь присоединяется к партии, не одобряя ее программу. Да и какой могла бы быть программа, которую бы он принял? Он против влияния юнкерства, против придворной политики, против пассивности либералов старого образца и против социал–демократии, которая «вколачивает» Маркса «в головы масс, как некую догму». Он хочет отстаивать интересы буржуазии, осознающей свою власть, но не верит, что она вообще существует. В 1893 году Вебер вступает в Пангерманский союз — еще одну организацию, занятую пропагандой колониальной политики и патриотического сознания; здесь, как ему кажется, разделяют его взгляды на польский вопрос и имперские задачи Германии. На этот раз он продержался шесть лет, прежде чем покинул и этот союз в знак протеста против слишком лояльного отношения к партии аграриев. Кроме того, он лучше знает, что отвечает национальным интересам Германии, а каким–то другим политическим интересам, кроме тех, что определил для себя он сам, он служить не намерен. С 1915 года Вебер постепенно превращается в непримиримого противника пангерманистов, программа которых с начала нового века становилась все более и более радикальной. Опираясь на социал–дарвинистские и расистские теории и поддерживая концепцию расширения германского «жизненного пространства» в мировой войне, они одобряли практически все пункты национальной «политики чувств», которую Вебер считал фатальной ошибкой^[678].

Конгресс, союз, объединение — Вебера так и тянет туда, где произносятся громкие речи об общих принципах, разрабатываются программы и оттачивается красноречие. Его демос, его народ–это прежде всего дебатирующая элита. Он не может подписаться под тем, с чем он не согласен; генерализованная готовность следовать за властью не в его характере. Получается, что его «политика ученого» состоит, с одной стороны, из очень конкретных рекомендаций в форме экспертных заключений и петиций по самым разным вопросам, начиная с поселенческой политики в восточногерманских провинциях и заканчивая подводной войной, а с другой стороны, из диагнозов современной эпохи и пламенных речей. Что эти роли не всегда совместимы друг с другом и уж точно не в состоянии обеспечить политическую карьеру, он замечал всякий раз, когда оказывался вблизи настоящей политической системы, где требовались дипломатия, тактика, готовность к компромиссам. Как бы сильно ни привлекала его политика, такие требования ему были не по нраву. Здесь уместно еще раз напомнить тезис Германа Баумгартена, что буржуазия достигает наибольших результатов там, где она может двигаться к цели напролом, но при этом совершенно не приспособлена к политической деятельности, ибо здесь необходимо умение идти обходными путями и способность к вынужденному самоограничению — прежде всего (добавим от себя) в том, что касается собственной гордости. Как вердикт о невозможности буржуазной профессиональной политики это изречение было ошибочным, а как оценка Макса Вебера, пожалуй, верным.

Когда все надежды на место в Национальном собрании рухнули, а Вебер заявил, что не пойдет ни на какие уступки партийной верхушке, поток пламенных речей стал постепенно иссякать. Тем не менее 28 января 1919 года в Мюнхене он читает доклад «О политике как профессии». Выступить с докладом его пригласили студенты, и он согласился только после того, как они пригрозили в случае отказа позвать вместо него Курта Эйснера. «Политика как профессия» — это своего рода дополнение к «Науке как профессии» и один из наиболее часто цитируемых текстов Вебера. Сам он, впрочем, считал этот доклад скорее неудачным, да и те слушатели, которые могли сравнить его с «Наукой как профессией», были разочарованы.