Маленькая женщина Большого

— Я прошу прощения, — тихо извинилась я, осознав, что мое появление заметили, — но Валентина Дмитриевна сказала, что вы уже проснулись… Все в порядке?

— Да, — Василиса чуть покраснела, — она поела. Но я боюсь ее разворачивать…

— Это естественно, — успокоила я, — давайте, я посмотрю.

Зашла, приняла сонную малышку, за неимением пеленального столика, аккуратно положила ее на диван, находящийся тут же, в комнате.

Распеленала, проверила пупок, кожные покровы. Попросила Василису подняться и объяснила, как ухаживать за малышкой, обрабатывать пупок, делать массажик и прочее, что вспомнилось с курса акушерства. Давненько это было, но кое-что в голове осталось. На первое время хватит, а потом пусть уже патронажные сестры помогают. Явно тут недостатка не будет.

Василиса слушала внимательно, кивала.

И теперь я решаю еще и насчет нее самой напомнить.

— Вам надо в душ обязательно.

— Но… — бледнеет она, машинально хватаясь за слабый еще живот, — как же?

— Аккуратненько, — говорю я, — пусть бабушка поможет.

— А ей можно? — хмурится Лешенька, не только внимательно слушающий мои наставления, но и, кажется, даже что-то успевший законспектировать.

— Ей нужно, — отвечаю я. — У нее все в порядке, но будут еще следы… Надо содержать себя в чистоте…

— Понял, — солидно кивает он, — я помогу. Послежу.

— Нет! — мучительно краснеет Василиса, — нет! Пусть бабушка…

— Но, маленькая… — начинает бормотать Лешенька, — ты чего? Да я же лучше! Я подержу…

— Нет! — Она закрывает лицо руками, отворачивается.

Я выразительно смотрю на Лешеньку, в котором такта, словно в медведе, и он послушно замолкает.

— Идите позавтракайте, — командую я ему, — я здесь побуду. И на обратном пути захватите еды Василисе.

Лешенька кивает и выходит за порог.

А я улыбаюсь смущенной красной девушке.

И ловлю себя на том, что испытываю к ней что-то вроде нежности, похожей на материнскую или сестринскую.

Такая она трогательная, молоденькая совсем, напуганная изменениями в своей жизни. Пожалеть ее хочется.

Ей ласки и деликатности надо, и, если ласку тут ей обеспечивают, то с деликатностью явный напряг. Мужики же кругом бессмысленные. И бабушка, которая явно не успевает следить за всем.

— Не надо бояться и стесняться, — начинаю я, аккуратно подбирая слова, — это все естественно…

— Боже… Мне так неловко… — Василиса тихо идет обратно к кровати, — я с утра в туалет… Боже, думала умру от ужаса. Ощущение, что у меня там все… Не работает. Вообще. А еще дочь… Я до сих пор не верю… Это так странно, так непонятно… В голове не укладывается. Мы ждали же. Готовились… И хотели. Так хотели! А сейчас я смотрю… И страшно. Она такая крошечная. И уже — не часть меня. А если я ей что-то прижму? Или возьму не так?

Она говорит и говорит, явно радуясь, что рядом с ней женщина, врач, которой можно поведать о самых тайных, самых тяжелых мыслях.

У меня не было детей, я никогда не была беременна, не испытывала ни одного из тех ощущений, которыми сейчас делится Василиса. Но я ее понимаю. Это новый этап. И к нему никак не привыкнуть заранее. Только уже по факту.

Мы с ней беседуем до тех пор, пока в комнату не возвращаются оба ее мужчины. У каждого в руках поднос, выражение физиономий тревожное.

В первую очередь они осматривают саму Васю, потом — дочь у нее на руках, затем, синхронно, меня, словно проверяя, не случилось ли чего за время, пока их тут не было. Не навредила ли я их драгоценностям?

После в комнату заходит Валентина Дмитриевна.

— Васенька… Я тут подгузничков наделала.

— Боже… У нас же вообще нет ни одного… — ахает Вася, только теперь осознав весь масштаб трагедии, — как же мы?..

Она беспомощно смотрит на дочь, словно ожидая, что в любой момент грянет гром.

— А как до всего этого жили? — ворчит Валентина Дмитриевна, — твой отец не в памперсах рос, и вырос, слава богу…

Представив себе грозного Зевса в подгузничках, я невольно улыбаюсь, а парни, судя по сложным физиономиям, представившие ровно то же, не улыбаются, а прямо-таки ржут. Тихо, но до слез.

— А чего мы тут ржем? — слышу я хриплый со сна голос Зевса, чуть ли не подпрыгиваю от неожиданности. И ощущаю, как мурашки непрошено бегут по коже. Боже, какая реакция на него, обалдеть… Это же мне теперь сдерживать себя надо будет. Хорошо, хоть недолго. Скоро метель закончится… И все.

У парней, естественно, никакой такой реакции нет, они поворачиваются к Зевсу Виталику, смотрят на него пару мгновений… И принимаются ржать еще громче!

Он моргает удивленно, не понимая, что происходит, и озадаченное выражение хмурой брутальной физиономии смешит еще больше.

— Так… — Зевс, решив, что тут у всех коллективное помешательство, проходит в комнату и решительно расталкивает парней с дороги, — где тут моя Алисочка? Вылитая мамочка… Слава богу…

За его спиной парни, тут же прекратив ржать, озадаченно переглядываются.

Бабушка, махнув рукой на смехунов, забирает подносы у одного и второго, начинает сервировать низкий журнальный столик.

— Это почему еще она — Алиса? — до парней доходит, наконец, некоторое несоответствие ситуации, и вопрос задает Лешенька. Хмуро насупившись.

— Потому что я так решил, — даже не поворачиваясь лицом к набирающимся праведного негодования парням, отвечает Зевс, — Алисочка… Ну кто же еще? Да, мам? Конечно, Алисочка…

— Красивое имя, — покладисто отвечает Валентина Дмитриевна, — Васенька, супчик?

— При всем моем уважении…

— Завали.

— Но…

Понимая, что тут сейчас семейная сцена начнется, на которой посторонним не место, я на мягких лапах ползу к двери.

Сейчас в комнату, запрусь, приму душ… И все… Спать…

— Маленькая, а почему нам не сказала?

— Я не знала… Я сама только что услышала…

— А с нами посоветоваться, малышка?

— А чего тут советоваться? Я как только увидел, сразу понял: Алиса. Все. Вопрос решен.

— Знаете, при всем моем уважении…

— Валентина Сергеевна, — обращение ко мне звучит настолько неожиданно и уже в тот момент, когда я, практически, за дверь выползаю, что вздрагиваю и пугливо оглядываюсь.

Зевс стоит посреди комнаты, совершенно не обращая внимания на негодующих и пытающихся добиться правды зятьев, и смотрит на меня. Тяжело.