Мать ветров

Мари Фаррар, рожденная в апреле,

Скончалась вскоре в мейсенской тюрьме

Как осужденная в преступном деле,

Вина ее доказана вполне.

Вы, что в постелях чистеньких родите

«Благословенных», как всегда, детей,

Несчастную сестру не осудите,

Чей грех велик, чьих несть числа скорбей.

Бертольт Брехт. О детоубийце Мари Фаррар

Бывшему командиру второго отряда Отто нынче не спалось. Встал, когда за окном еще темень была — хоть глаз выколи.

В сонном еще доме, где проживали большой толпой, по примеру семьи Зоси, бывшие фёны и «Алые платки», царила такая ласковая снежная тишина, что Отто не решился нарушить ее возней на кухне. Привел себя в надлежащий вид, прихватил со стола три вчерашних пирожка и вышел в синий мягкий город.

Утро в корпусе, где на первом этаже и во дворе обучали армейский молодняк, а на втором трудились военные мыслители, пролетело незаметно. Там вместе с дворником расчистить площадку для пробежки, заодно послушав свежих сплетен, тут самому размяться, пометать ножи, а потом...

А потом в дверь тренировочного зала просунулась мордашка Али.

— Доброе утро, Отто!

— Доброе! Ты-то чего ни свет ни заря подскочил? Надо что?

— Надо. Заглянул на удачу, а тут — ты. Уделишь мне полчасика? Чайку попьем, — и Али радостно помахал зажатым в руке мешочком, который крепко пах чабрецом. После возвращения из Пирана он, кажется, все, что можно было заварить и выпить, называл чаем.

— А чтобы и не хлебнуть чайку! — бодро откликнулся Отто. — У меня парочка пирожков осталась, Марта давеча напекла.

Они устроились в углу местной кухни, где лениво громыхали кастрюлями, душевно зевали и чесали в раздумьях затылки повара: чем бы покормить сегодня армию?

— Чего хотел, спрашивай, — прочавкал Отто, не в силах оторваться от пирожка с картошкой и грибами.

— Да голова от моих заключенных кругом идет, — смущенно улыбнулся Али. — Вроде бы мы постоянно с самым дном дело имели, но... будто бы не со всем. По деревням прищучивали обычных забулдыг, в квартале Ангелов тоже такие жили... То ли прибить, то ли пожалеть. Не от сладкой жизни в чужой карман залезали. Марчелло три дня в общей камере со случайными и политическими просидел, Арджуна вообще в одиночке маялся. А сейчас в тюрьме у меня глаза разбегаются. То правда овцы заблудшие попадаются, то волки в овечьей шкуре, то наглые волки, то и вообще не разобрать. И вот я вспомнил, что ты до Фёна... ну... как сказать...

— В притоне материны деньги спускал да чуть с уголовщиной не связался, так и скажи, как есть.

— Но не связался же.

— Угу. Потому как батя наш, земля ему пухом, ремня на меня не пожалел и руку сломать грозился. Ну и вытащил после, куда ж без этого.

Покуда глаза у его мамы видели, жила она в деревне на особом положении. Как же, знахарка! Да не ведьмовского толку, а чистая, стал быть, и от жрецов шибко не пряталась. По большей части пропитание детям добывала своим трудом: и лечила, и продавала травяные сборы, порошки, мази целебные. С тех денег и оброк выплачивала. А как ослепла от работы своей, не с теми цветами не в том месте связавшись, так и покатилась их жизнь под откос.

Сам Отто пацаном был, а сестренки и того младше. Что трое детей в поле наработают? Мать, хоть и слепая, продолжала лечить, но заметно меньше прежнего. И вот старший сын, единственный мужчина в семье, начал потихоньку поигрывать да подворовывать... Так, чуть-чуть. Что ж он, ребенок честной знахарки, на дурное дело пойдет? Не пойдет. Но самую малость бы...

Попавшись как-то раз на «самой малости», Отто едва не лишился руки по приговору суда. Тогда и познакомился впервые с Фёном и его первым командиром лично, благодаря которым избежал наказания. С тех пор злой веселый гад периодически объявлялся в его жизни. Когда книжки приволакивал, грамоте обучал. Когда вытаскивал из притона за рыжие космы, орал и стыдил. А однажды пообещал руку сломать, если еще раз увидит его за картами в компании уголовников.

Вот это уже подействовало на Отто серьезно. Что волосы после кахаловой руки болели, что обидно было ему, взрослому уже парню, ремнем по заднице получить — то пустяк. А без руки остаться — считай, с голоду подохнуть и семью за собой утянуть.

И Отто решил завязать и с играми, и с мелкими кражами. Только дружки его уголовные считали иначе. Настолько иначе, что срочно вызванному на помощь Кахалу и его товарищам пришлось инсценировать смерть Отто, а самого парнишку прятать в приюте «Детей ветра».

Тот вечер в лесу Отто запомнил на всю жизнь.

Другие фёны отправились куда-то по неведомым ему делам, а Кахал провожал его до приюта. Остановились они с ночевкой в ладно сделанном шалаше.

— А господские нас не заловят? — робко спросил Отто. Робко, потому как подозревал, что командир его таки прибьет. Ну, хоть уши надерет или отлупит как следует. И ведь за дело!

— Не бойся. Этот лес формально, конечно, княжеский, но за ним особо никто не смотрит. Кисло, бедно, дичи мало, топей много. Вот мы и пользуемся гостеприимством нищей природы. Спи, с тебя на сегодня тревог хватит, — на удивление тихо, мягко проговорил Кахал, укрыл Отто одеялом и будто бы приобнял.

И сердце рыжего ровно остановилось. Тепло костра у входа в шалаш, тепло пряного меда в животе, и теплая, сильная, мужская рука на его плече.

Своего папку, умершего давным-давно, Отто помнил смутно, а отцов сестренок не знал никогда. Помнил другие руки. Тоже мужские, тоже крепкие. Которые покровительственно хлопали его по спине, трепали его космы, обещали дружбу и достаток, если... Вот этого «если» Отто, к великому счастью, сделать не успел.

А рука командира, надежная, спокойная, грела его пуще добротной куртки, одеяла и огня. «Не уходи. Ты только не уходи», — мысленно взмолился Отто и нырнул в уютный мирный сон.

Этими личными воспоминаниями о дружбе с погибшим командиром он делиться с Али не стал. Слишком дорожил ими, как тайным сокровищем. Зато поведал кое-что о другом их товарище, тоже погибшем.

— Ждан тоже с ними не связывался, хоть и воровал до Фёна. Ну, куда ему было деваться, круглая ж сирота. Где подработать, где чего стянуть... А ему предлагали кусок пожирнее, если в услужение к настоящим ворам пойдет. Но не пошел. Случай спас, коли позволено такое слово, — невесело усмехнулся Отто и одним махом допил остатки чабреца. — Крался он по крышам да увидал, как внизу его благодетели какого-то мужика его собственными кишочками душили.* Ну и — как бабушка пошептала. Решил Ждан, что лучше по мелочи таскать, чем в чужой крови бултыхаться. Даже в другой город хотел слинять, для надежности. А по дороге с нами и познакомился.

— Мне мама про Ждана рассказывала, а этого не говорила, — вполголоса обронил Али.

— Дык мы ж ее, девчонку, по части всякой мерзости не просвещали! Твоя мамка, почитай, самая чистая, самая честная из нас была. Ну, мы и берегли ее тогда, как могли.

— Сейчас тоже бережете, — в зеленых вешних глазах забрезжило понимание и прощение.

То прощение, которое Отто, Мариуш и многие другие участники штурма Шварцбурга сами себе дали не быстро. Умом понимали, отлично понимали, что Зося верно приказала им убраться. Иначе бы старый князь посворачивал детям шеи, как курятам. А дальше завертелось. И живые противники, и проклятые мертвяки. Не по своей воле оставили они командира, не из трусости или праздности. Но все же простили себя с великим трудом.