Мать ветров

Собственно, у дверей читального зала кто-то заспорил, кто-то ответил, и сквозь это сумасшествие Эрвину и Шалому кое-как удалось выбраться к лестнице.

Мышастое небо свернулось над городом в мягкий, дышащий клубок. Белый уютный пухляк завалил всю крышу. Каменные изваяния святых зябко кутались в шубки и печально смотрели на студентов во дворе, которые закидывали друг друга снежками. Блюменштадт неспешно зажигал восковые и масляные огоньки.

Супруги слышали от молодых товарищей, как прекрасен город с высоты университетской крыши, но сами пришли сюда впервые.

— Шалом, — впечатлительный менестрель растерял почти все свои слова и сумел вышептать лишь одно-единственное.

Чародей молча склонил голову на плечо мужа и выкинул из головы все тревоги. Хотя бы на несколько ударов сердца, одного на двоих. Мягкий снег лежит под ногами, а у самой щеки — шелком седых прядей. Огоньки молодости и масляных ламп подмигивают снизу. Близкого серого неба можно коснуться рукой.

А потом он все-таки сказал, вспарывая зловещим шелестом безмятежность снежных сумерек.

— Республика обречена.

И небо не рухнуло, и снег не обратился лавой. Эрвин смотрел спокойно, грустно и задумчиво. А ведь когда-то, в Пиране, вздрагивал и боялся.

— Расскажи подробнее. Подумаем, что можно сделать, как нам быть.

Знаки сидели на страницах с видом наглого, мудрого воронья. Они сверкали черными бусинами глаз, раскрывали клювы, с которых свисали чьи-то внутренности, и насмешливо каркали. Да что вы можете сделать, люди? Бумага отливала нездоровой желтизной кожи человека, умершего от порчи тела. Неужели и в теле их Республики, пусть еще неустроенной, пусть бедной, но цветущей и свободной, медленно, неслышно зрела болезненная опухоль?

Да приди же в себя, чародей! Эрвин, твой мягкий Эрвин не дрожит и не впадает в панику! Приди в себя — и читай.

Символы задрожали, заскрежетали клювами и выдохнули в лицо магу череду видений.

Тишину зимнего вечера сменил говор теплого летнего дня, сбрызнутого предчувствием дождя. Зеленые жестковатые травы шуршали, терлись друг об друга — и о грузные камни развалин. То ли бывшая крепость, то ли разрушенный храм. В такт этому шороху стрекотали кобылки. В одном из углов, где когда-то был очаг, разрослась душистая сныть, и над белыми крошками соцветий кружили пчелы. Хотя на самом деле пчелы летали повсюду. И бабочки, огненные, голубые, узорчатые, траурные — всякие, аж в глазах рябило, как и от желтых, белых и лиловых цветов. На обломке колонны, горячем от солнца, дремали две крупные изумрудные ящерицы. В тени поваленных друг на друга ржавых створок ворот застоялась единственная лужа, в которой поквакивала лягушка. Ворча и скрипя, вразвалочку топала по своим делам стайка куропаток.

Остаться бы здесь, в этой привольной дреме, отдаться бы легкому ветру, шорохам, запахам, бликам, да только плыли над лугом хищные тени, и веяло не пойми откуда сладкой гнилью. И мышиным запахом гориглава. А вдруг все же есть надежда? Ведь лечит же порою гориглав порчу тела.

Лягушка особенно широко, неловко разинула пасть — и плюхнулась в лужу бездыханным склизким комком. Хищная тень резко упала на обломок колонны, и в глазах оставшейся на камне изумрудной ящерицы блеснули слезы. Но накатывало что-то еще, жгучее, ядовитое, будто дыхание василиска, и обугленные тельца бабочек сухим дождем падали на посеревшие цветы.

И пришли волки. Много крупнее обычных волков, спокойные, молчаливые. В сплошной стене бурного, благодатного ливня, который разогнал по углам все живое, они казались невозмутимыми изваяниями, но едва заметные движения ушей и алые всполохи в умных янтарных глазах выдавали их скрытую мощь. Когда солнце осторожно выглянуло из-за туч, и над руинами заискрился двойной мост радуги, звери неторопливо побрели кто куда. Одни скрылись в мокрой траве у самых стен, другие легли на камни, устроив морды на вытянутых лапах, третьи и вовсе покинули развалины. Хищные тени по-прежнему парили в небе, но не срывались вниз.

Постепенно луг наполнялся прежней суетой, только сдержанной, приглушенной. Кто внушал больший страх, тени или волки? Серые стражи не охотились на куропаток, не ловили незадачливую зазевавшуюся полевку, но время от времени уходили. А когда возвращались, их великолепные клыки были красны от крови.

И вот один из волков пришел, но с клыков его стекала не кровь, а белая пенная слюна. Странное бешенство. Он не казался ни измученным, ни напуганным. Он спокойно выпил воды из лужи, в которой по-прежнему плавал трупик лягушки, схрустел заодно лягушачьи косточки и вполне дружелюбно оскалился, кивая своим собратьям. Те переглянулись — и кивнули ему в ответ. Лишь у двоих шерсть на загривке встала дыбом. Гнилью и гориглавом пахло все ярче.

После появились другие бешеные. Из тех, что уходили, и новые, более мелкие и ловкие. Такие встречались в южных степях, и, кажется, их звали шакалами. Днем ничего не менялось, лишь солнце палило безжалостнее, и редкие дожди не спасали молодую зелень от зноя. Зато за руинами стен тяжело, вкусно покачивалась на ветру пшеница. Ее зерна впитывали в себя солнечные лучи, и вдалеке лилась красивая, сдержанная песня жнецов. Если не оглядываться на выжженный луг, если не видеть оскалов бешеных волков, то глаз радовался, взирая на бескрайнее золото злаков и высокую чистейшую лазурь неба.

Но упрямое сердце скучало по зеленому.

Не все серые стражи роняли на сушь хлопья пены. Иные по-прежнему щерили окровавленные зубы, иные перестали уходить. Кто-то пропал. Бесследно.

А однажды ночью над камнями и полями поплыл дикий, страшный, пробирающей до самых костей и корней вой. Он впивался в темный душный воздух несмолкающим аккордом, но слышны были и другие звуки. Кто-то рычал и огрызался, кто-то скулил, униженно и покорно, кто-то визжал так, будто из него жилы тянули по ниточкам.

Когда взошла розовая нежная заря, посреди руин не осталось ни одного здорового волка. В ржавой траве лежали трупы. С разорванными глотками, разодранными животами, черепами, разбитыми о камни. Над слипшейся шерстью, стеклянными глазами и еще теплыми внутренностями сыто гудели мухи. Бешеные бродили меж тел бывших собратьев, и алая пена наполняла их пасти. Шакалы довольно урчали, обгладывая волчьи кости. Лишь изредка схлестывались друг с другом за особо лакомый кусочек.

Песня жнецов звучала совсем близко, и зрелые золотые колосья мягко падали под ударами серпа. Другие жнецы тоже пели, собирая свой собственный урожай.

Вскоре от побоища не осталось и следа. Как и от развалин. Камни сложили в постройку, которая была намного меньше прежней, но вполне прочной, а возле нее, как грибы после дождя, росли смешные лачужки. Шакалы то дрались за клочки земли, то, урча и повизгивая, делили их вполне мирно. Бешеные пропали — может, укрылись в каменном доме, может, отправились в другие края. Резкий дух гориглава ушел, и воздух стал одуряюще сладким. Он благоухал сдобными булками, пирогами, сивухой и падалью. Сжатое поле ощетинилось иглами стерни, а куропатки, бабочки и цветы больше не расцвечивали луг. Как и пчелы. Лишь собранный ими мед бродил в бочках.