Мать ветров

И что делать? Насильно мил не будешь. Силком на волю за волосы не потащишь. Или нет?

Оставалось, наверное, не больше двух часов до рассвета, а Шалом за ночь так и не сомкнул глаз. Почему-то именно сегодня эти мысли не давали ему покоя. В очередной раз травник осторожно перевернулся на другой бок, стараясь не потревожить безмятежно спящего рядом любовника, и заметил, что тот скинул одеяло так, что обнажил всю спину и ягодицы. Не удивительно. Весна вступала в свои права, и с каждым днем становилось все теплее.

Как и многие его собратья, чародей отлично видел в темноте, а потому сейчас он отбросил мучительные размышления и залюбовался менестрелем. Его откровенно забавляло, что время от времени Эрвин принимался вздыхать из-за того, что годы брали свое, на коже появлялись новые морщины, а на боках и животе — лишний жирок, и даже пробовал уменьшить и без того скудное по весне пропитание. А Шалому нравилось в его любовнике абсолютно все. Педантичный и рациональный в работе, как лекарской, так и подпольной, травник откровенно плевал на логику в своей семейной жизни. Он бездумно наслаждался мягким животом Эрвина и стальными мышцами его рук, нежностью чувственных поцелуев и жесткостью яростных соитий. Как и сейчас, когда невесомо касался рукою его шелковистых волос и жутковатых шрамов на спине.

В первый год совместной жизни менестрель будто рассудка лишился. Когда Эрвин понял, что с Шаломом может позволить себе действительно все, чего ему остро не хватало прежде, он напрашивался на жестокость в постели с таким отчаянием и мольбой в серых глазах, что травник редко находил в себе силы для отказа. К счастью, насытившись, его любовник более-менее успокоился и привык утихать после нескольких пощечин. О плетке же до вчерашнего дня он не вспоминал добрых полгода.

Насилие и воля. Чародей повторял подушечками пальцев багряный узор на спине менестреля, и мысли его вернулись в прежнее русло, но теперь — через призму загадки его любимого. Шалома вело от сочетания безоглядного свободолюбия Эрвина и его жажды боли. Как-то же уживались эти противоположности в его душе?

— Не спится? — хрипловатый спросонья голос вырвал травника из раздумий. Кажется, он не заметил, как дотронулся до любовника сильнее, чем хотел.

— Прости, я разбудил тебя, — прошелестел чародей и повинно прижался губами к теплому плечу менестреля.

— Я не сержусь, но ты продолжай, — усмехнулся Эрвин и довольно потянулся.

Шалом заскользил губами по коже любовника, повторяя тот же путь, что прежде прочертили его пальцы и прорисовала плеть. Пожалуй, это тоже знаки. Самые таинственные и трудные знаки из тех, которые он когда-либо разгадывал. Но он справится. Тем более что читать знаки под аккомпанемент тихих вздохов и едва сдерживаемых стонов так приятно.

====== Глава 15. Али. Обратная сторона медали ======

Али закончил очередной набросок и положил его на стол рядом с четырьмя предыдущими. Уже лучше, живее, ближе к тому, что он задумал, но все-таки беспощадное время стирало из памяти дорогие черты. Оставалось ориентироваться на интуицию, на эфемерные ощущения, на неповторимое чувство тепла и покоя, которое не позабылось за столько лет. Юноша задул свечу, подошел к распахнутому окну и вгляделся в крохотный клочок звездного неба, что виднелся между тесно придвинутыми друг к другу крышами. Беспечно заулыбался и расправил плечи. У него получится однажды. Непременно.

Однако время уж за полночь, а ему вставать на рассвете, идти отмывать трактир. После — два часа уроков с девочкой-калекой, а потом — на лекции Алессандро и на занятия по истории портрета. Как раз то, что ему очень пригодится для воплощения в жизнь его замысла.

Ярко-голубая звездочка заговорщически подмигнула художнику, и тот послал воздушный поцелуй небу. Прекрасно понимая, что он не долетит ни до мамы, Саида и дедушки Богдана, ни до Милоша. Так что с того?

Но через каких-то пару-тройку часов крепкий молодой сон прервал шум внизу. Али моментально, по выработанной за годы подполья привычке, проснулся, натянул одежду и бесшумно подошел к двери. Прислушался.

— Чтоб ты сдох, окаянный! Чтоб ты в реку свалился, пьянь подзаборная! Чтоб ты...

— Да не ори ты, ду-у-урная баба!

— Ах, не ори! Опять, сука, все пропил?! Ну-ка, отвечай, паршивец, сколько?!

А ведь целых две недели не скандалили. Соседка, еще вполне молодая, но уже увядающая женщина, ходила брюхатая и была то ли на шестом, то ли на седьмом месяце, и, по словам местных сплетников, ейный муж по такому случаю взялся за ум и надирался всерьез не чаще двух-трех раз в месяц. Ну, видать, сегодня по расписанию.

Только очень уж они шумели. Что-то громыхнуло, что-то разбилось. Али слегка забеспокоился за здоровье беременной, обулся и выскользнул за дверь. Спустился вниз по деревянной лестнице, которая вела из его каморки под самой крышей на площадку между более приличными жилищами, и столкнулся у входа в комнаты супругов со старичком из комнат напротив.

— Не спится? — ухмыльнулся дед в реденькую смешную бородку и подмигнул юноше.

— Такая лиричная ночь! — весело откликнулся художник, и они вдвоем бесцеремонно нарушили покой семейного очага.

— Чего вы-вылупились? — законно поинтересовался будущий отец, пошатнулся и свалил бы очередной кувшин со стола, если бы Али не подхватил его и не усадил на лавку.

— Да помочь пришли твоей Николь, — доброжелательно улыбнулся юноша и присел на корточки рядом с мужиком, преданно заглядывая ему в глаза. — Тяжеловато ей уж с ее-то животом тебя укладывать.

— Тяжело-о-о! — протянул пьяный и громко икнул. — Вон, сука, сковоро-о-одку на меня... того... Убить хотела! А я что? Я заработал — я и выпил!

— Ах ты еще словами какими, ах ты козлина, чтоб тебя!..

— Тише, милая, ребеночка не тревожь, — старик ласково приобнял трясущуюся от гнева женщину и громким шепотом, будто страшную тайну, поведал соседу: — Моя старая, ангельских ей песен, как с первым дитем в пузе ходила, так чуть меня со свету не сжила! Не серчай, Гаспар, вот родит — и присмиреет.

— Тьфу! — плюнула в сердцах Николь, сверкнула карими глазами, которые казались совсем черными в обрамлении жутковатой синевы, швырнула сковородку на стол и ушла в спальню.

— Во. Во, ты, Жерар... ик!.. меня понимаешь, — мотнул головой Гаспар и зашарил по комнате мутным взглядом. По тому, как его язык облизал губы, Али догадался, что мужика мучит жажда, и споро подал ему воды. Тот хлопнул юношу по плечу, выпил залпом всю желанную жидкость и назидательно произнес: — А ты, зелень, на ус наматывай.

— Обязательно, дядя Гаспар, — еще шире заулыбался художник и спросил: — Тебя, поди, здесь уложить? До спальни-то идти неохота?

— Угу, — буркнул пьяный, вырубаясь на лету. Старик, не дожидаясь просьбы юноши, поддержал своего непутевого соседа, пока Али придвигал вторую лавку. Вдвоем они устроили мужика на импровизированном ложе, укрыли найденным в соседней комнате одеялом, убедились в том, что муж и жена забылись беспокойным сном и только тогда вышли за порог.