Мать ветров

Внутренняя дверь на кухню с громким стуком распахнулась, и девушка услышала, как торопливо загромыхали лавки. Посмотрела — и сама встала и склонила голову в почтительном поклоне.

— Доброе утро, голубчики! — звонко поприветствовала дворовых Камилла. Улыбнулась внезапно позабывшему про дурное настроение повару и попросила: — Милый Ежи, пожалуйста, собери нам завтрак в дорогу. Мы с госпожой Марлен едем на ярмарку и не хотим терять ни минуточки! Герда, ты с нами, — теперь юная баронесса одарила теплой улыбкой служанку и тут же упорхнула обратно в дом.

Саид недолюбливал весенние ярмарки. В отличие от осенних, праздничных и богатых, когда крестьяне, ремесленники и всяческий сомнительный люд вроде фёнов, разбойников и шарлатанов продавали свой товар душевно и с размахом, в эту тощую пору торговцы на базаре больше напоминали голодранцев-попрошаек. С той только разницей, что подати за провоз своего добра через городские ворота явно превышали штраф за нищенство. Чего не скажешь о доходах.

Тень покосился на Анджея, который раскладывал в ряду напротив лопаты, вилы, лемеха и мотыги, и на Марту с Марией, заботливо расстилавших на прилавке свое рукоделие и связанные руками командира половички. Нет, ну ветром их, конечно, не качало. В отличие от соседей, двух гончаров, кажется, из Перепутья, блюменштадтских мастериц, высокого седого рыбака из Болотища и зычного вольного скорняка. Впрочем, встречались тут и более-менее откормленные экземпляры. И даже специально худеющие. Нет, если бы лучник случайно не услышал давеча обрывок разговора между Шаломом и Эрвином, он бы в жизни не додумался до такой дурости, которую менестрель назвал незнакомым доселе словом «диета».

Кстати, любовники тоже прибыли сегодня в Блюменштадт. Городок вообще был битком набит фёнами и ни сном, ни духом об этом не ведал. И уж тем более ни один из городских стражников, что для порядка лениво шатались по базару, не признал бы в сгорбленной женщине, из-под платка которой выбивались седые волосы, и чью щеку обезображивало огромное родимое пятно, командира подпольной армии. Правда, Али в свое время разрисовывал маму куда затейливее, но и такая маскировка вполне годилась.

— Эй, ведьма, а ведьма! Может, преподобному про тебя нашептать, а? По тебе костер-то не плачет? — глумливо хохотнул молоденький стражник, который поступил на службу совсем недавно и прежде не встречал здесь эту горбунью с тяжелой узловатой клюкой в руке.

— Ни-и-и, милок, что ж ты, какая ж я ведьма, — добродушно откликнулась женщина и покачала головой. — Повитуха я, старая Сельма. Али не слыхал?

— Оставь ее! — крикнул своему юному коллеге стражник постарше. — Не врет, повитуха. У невестки моего брата роды с месяц назад что ли принимала.

— А не желает ли добрый господин счастливой мамочке подарок сделать? — вклинился в разговор Саид и озорно подмигнул охранителю покоя горожан. Широким жестом обвел свою работу и бойко затараторил: — Вот, гляди, кулон какой, а браслеты, а серьги, ни у кого подобной красоты не сыщешь, покупай, мил человек, тебе как доблестному стражнику дешевле продам, твоей сродственнице радость будет!

— Да отлепись ты, саориец, — фыркнул было мужчина, но вдруг свел косматые брови и засмотрелся на резьбу. — А и впрямь хитрая работа. Почем вот эти браслеты?

Вскоре в сумку стражника вместе с браслетами перекочевало зеркальце для его жены в затейливой оправе и забавная деревянная игрушка для сына. Саид, сверкая всеми зубами сразу, проводил ослепительной улыбкой покупателя, привычно отметил, кто из своих чем занят, углядел маму, с которой, кажется, сговаривались о принятии родов, и собрался было выискать в толпе очередную жертву, как вдруг услышал сбоку знакомый голос:

— Вот, госпожа Марлен, этот самый мастер.

— Вернулась, красавица? Вижу, брошку мою носишь? — на этот раз совершенно искренне просиял Саид при виде пепельноволосой девушки, которая на предыдущей ярмарке на диво внимательно, даже трепетно рассматривала его работу. От матери он уже знал, как славно благодаря его брошке повеселилась командир на ужине у Баумгартенов, и теперь сообразил, что две женщины, которые стояли рядом со служанкой, были наверняка юной баронессой Камиллой и сумасбродкой Марлен. На последнюю Зося обратила особое внимание. Несколько взбалмошная и склонная к рисовке женщина тем не менее показалась ей умным собеседником и вполне вероятным кандидатом в сторонники организации.

— Ношу, — тихо ответила служанка и скромно отступила в сторонку.

— Какие очаровательные бусы! — воскликнула Камилла, приложила нитку к своему элегантному бледно-зеленому платью и преданно заглянул в лицо родственнице. — Что скажешь, Марлен?

— Не к этому наряду, пташка, — хмыкнула женщина. — Да и Амалия не одобрит. Но, впрочем, решать тебе.

— Знаю, что не к этому, — вздохнул юная баронесса и вернула украшение на прилавок. — Просто... Как объяснить... Я вспомнила о том саорийце, помнишь, я рассказывала? Который папу лечил...

Саид с трудом удержал на лице приветливую улыбку. Сердце больно екнуло. Оказывается, Камилла до сих пор не забыла его отца, оказывается, Раджи был прав, когда сокрушался из-за того, как пришлось ему поступить с искренней наивной девушкой.

— Добрая госпожа, взгляните, может быть, эта шкатулка придется Вам по вкусу? — тень подал загрустившей Камилле одно из лучших своих изделий. По краю шестиугольной крышки вились искусно вырезанные саорийские мотивы.

— В самом деле, возьми, девочка моя, — подхватила Марлен — и посмотрела в лицо лучнику. А мама верно ее заметила. Спокойный, ясный взгляд теплых ореховых глаз. Очень прямой — господа так не смотрят на слуг, ремесленников и крестьян. Юношу разрывало как минимум на трех маленьких саидов, потому что дела организации требовали внимания к сумасбродке, смутное чувство вины — не его, отцовское — тянуло его к Камилле, а сердце настойчиво звало вовлечь в разговор еще и пепельноволосую служанку.

По традиции выручил один из своих. Неосознанно и спонтанно, как и положено менестрелю.

Две немолодые, но симпатичные горожанки, по виду, сестры цепко ухватили с двух сторон Эрвина, который бродил между торговыми рядами и ублажал народ очередной любовной балладой. Старшая торговала плетеными корзинами, коробами и прочими незаменимыми в хозяйстве вещами, а младшая — кожаными фартуками, перчатками, поводьями, плетками и всяческими иными изделиями из кожи. Естественно, женщины опасались оставлять свои прилавки. Но и послушать приветливого обаятельного менестреля им ой как хотелось.

— Спой-ка нам, красавчик, а мы, глядишь, тебе подешевле что продадим. Вот корзина, смотри, прочная, что хошь в ней унесешь! — от щедрот душевных объявила старшая.

— Куда ж мне, бродяге, корзина? — игриво сверкая глазами, откликнулся Эрвин.

— Бродяга, говоришь? На своих двоих али на лошадке из города в город ходишь? — осведомилась младшая.

— Стар я, на своих двоих-то, — состроил жалостливую физиономию менестрель и взъерошил свои пшеничные с обильной проседью волосы.

— А вот плеточку для твоей лошадки, не желаешь? Вдруг она у тебя заленится!

— Плеточка завсегда сгодится, — важно кивнул Эрвин, а Саид чуть не сполз под прилавок от с трудом сдерживаемого смеха. Как ни старались поэт и травник не тревожить товарищей весьма своеобразными особенностями своей семейной жизни, в лагере все невольно были друг перед другом как на ладони.

— Марлен, милая, постой, сейчас же петь будут! — ахнула Камилла.

— Я мигом, пташка, ждите меня здесь, — успокоила девушку сумасбродка и куда-то шустро умчалась, ловко пробираясь сквозь толпу.