Мать ветров

В гроте у костра матросы душевно уписывали за обе щеки жареное мясо, а чуть поодаль от остальных устроились обе стороны, что участвовали в драке.

— В морду-то зачем? — проворчал мужик с разукрашенной щекой.

— А зачем ты меня сразу не послушал? — фыркнул Милош и почесал Баську, которой откровенно не было никакого дела до разборок двуногих.

— Ты, зелень, меня на сколько лет младше?

— Но в итоге оказался прав, — невозмутимо ответил фён. — Потому что, в отличие от тебя, я лекарь.

— И чего? — ахнул другой пострадавший, с подбитым ухом.

— А того, что знаю цену привычке. Спроси у Джона, он тебе скажет. Нам сопли распускать негоже, но и привыкать к чужой боли тоже нельзя.

— И-и-и, угомонитесь, парни! — подал голос один из собутыльников погибшего Джека. — Ну дал в глаз, ну по яйцам врезал, переживете, чай, не сахарные. А вон... как они с Джоном нас спасли-то. Умные, выходит. Чего-то да понимают.

Ночью Дик то и дело подхватывался, если неловко поворачивался и придавливал малость ободранную руку. Но когда снова засыпал, кошмары ему не снились.

Комментарий к Глава 16. Милош. Обратная сторона спасения * Переделка песни «Как упоительны в России вечера» группы «Белый орел».

Способ добычи морских коров матросами каравеллы «Гринстар» списан со способа добычи стеллеровой коровы на Командорских островах. Из пяти убитых коров в руки добытчиков попадала одна, остальные тонули. Убивали животных в несколько этапов, нередко еще живых коров разделывали на берегу.

Морская корова в этом тексте меньше стеллеровой коровы, поскольку ее могли протащить по берегу пять человек, а стеллерову корову выволакивали из моря по два-три десятка добытчиков.

====== Глава 17. Саид. Весенний урожай ======

Без двух дней полная луна, не стесняясь, заглядывала в окно спальни молодого Баумгартена, а Георг, в свою очередь, не менее бесстыже не замечал этого взгляда. Внимание юноши куда больше привлекал собственный облик в зеркале. Гладкая поверхность, заключенная в деревянную резную раму, являла ему прекрасного, сильного и в то же время аристократически изящного мужчину. Каштановые локоны лежали на горделиво развернутых плечах, рука, в пене белого кружева, держала тяжелый бокал, на дне которого мягко мерцало золотистое вино. И этот красавец, рыцарь на заре военной карьеры, уже пригубивший терпкого алого вина сражений, почти год пропадал в имении отца. Какая скука!

Добрый родитель старался научить сына управлять фамильным движимым и недвижимым имуществом, но Георга куда сильнее манили огни столицы и драки, на худой конец, пирушки в Шварцбурге. Однако последние случались не слишком часто, приличных стычек давненько не было — не лезть же со стариком Теодором к крестьянам, в самом деле, — а Йотунштадт... Стоило бы подумать о нем, конечно. Стоило. Иначе похоронит себя в этой глуши, где биться ему грозит в лучшем случае со взбунтовавшейся чернью, а жениться — на одной из дочерей все того же Теодора. Юношу передернуло от одного воспоминания о хрупких, пугливых, прилежных барышнях. Нет, его любезная Камилла тоже отличалась мягким характером, но проглядывало в ней нечто неуловимое... яркое, живое, будто беспечный ветер в лицо, когда скачешь на коне по поросшим первой зеленью полям.

Вероятно, именно потому молодой барон и затеял интрижку со служанкой сестры. Поначалу его разозлил ее неслыханно резкий для дворовой девки отказ, но с каждой ночью, когда против собственной воли отдавалась ему Герда, Георга все больше пьянил ее диковатый нрав, ее неуступчивость, ее попытки до последнего противиться нежеланным ласкам. Ох, как же в последний раз она заартачилась... Как яростно отказывалась брать в рот его член, а он ждал очень-очень долго, прежде чем напомнить: ее строптивость может стоить здоровья и даже жизни ее семье в деревне.

Что-то ждет его сегодня?

Дверь скрипнула, и в зеркале позади собственной фигуры Георг увидел Герду. Нет, пожалуй, не так и скучно в родном доме. По крайней мере, по ночам.

— Что, девочка моя, не обижает тебя госпожа Марлен? — сладко протянул юноша, обернулся и с искренней заботой заглянул в серые глаза служанки.

— Нет, господин Георг, не обижает, — ровным тоном, без должной почтительности, ответила девушка, но ее хозяин не возражал. Его будоражил этот ледяной голос, его член тут же встал как по команде и настойчиво требовал прикосновений губ, которые осмеливались на подобные дерзости.

— Ну так и я не обижу, если будешь послушной и ласковой, — усмехнулся Георг, плеснул себе еще вина из кувшина, который стоял на столике перед зеркалом, и неторопливо расшнуровал штаны. Указал на свой твердый ствол и добавил: — И он выебет тебя очень нежно в благодарность за твои старания. На колени, милая, на колени.

Пепельные пряди скрыли лицо Герды, но юноша догадывался, какая брезгливая гримаса исказила слишком тонкие для крестьянки черты. Через несколько мгновений он с удовольствием зарылся пальцами в эти дивные волосы и глухо застонал, наслаждаясь горячим девичьим ртом. А еще спустя четверть часа Георг обстоятельно трахал девушку, которую, толком не раздевая, завалил на ближайший стол, допивал в процессе вино и сам удивлялся своим мыслям о том, что в следующий раз хочет слышать не сдавленный скулеж, а стоны и вскрики, порожденные искренней страстью.

На кухне царила привычная утренняя суета. Главный повар нынче встал не с той ноги и здорово гонял своих подручных, остальная дворня завтракала тем, что перепадало с господского стола, принимала привезенное крестьянами добро, сплетничала и занималась прочими необходимыми для начала трудового дня делами.

Герда натирала до блеска посуду, расставляла ее на подносе, который вскорости собиралась отнести в комнату госпожи Марлен, и рассеянно слушала новости и байки. Спала девушка от силы часа два, как часто бывало накануне обращения, и ее разрывало от противоречивых чувств. Волк, предвкушая полнолуние, все злее щерил зубы и все упорнее не соглашался ложиться под Георга, а человека воротило от себя самого, от своей неволи, собственной трусости. Человек отзывался на соловьиные трели арфы и то и дело касался пальцами простенькой деревянной брошки. Человеку гадко было соглашаться с тем, что зверь внутри него — чудовище. Но его так учили. С самой смерти отца учили.

— Скажи-ка, а взаправду в твоей деревне какого-то мужика за непослушание высекли? — почти промурлыкала служанка госпожи Амалии, стройная миловидная женщина средних лет, обращаясь к угрюмому приземистому крестьянину, который как раз прикатил на кухню бочонок соленой рыбы.

— Высекли, — коротко ответил тот и собрался было пойти за следующим бочонком, да его остановили в несколько голосов.

— За непослушание?

— Иди ты!

— Да нешто против господина Фридриха-то попер?!

— Тю, дурной!

— Ну, попер, — неохотно откликнулся крестьянин.

— Ты передай ему, дорогой, — ласково, подражая манере своей хозяйки, сказала служанка баронессы, — чтобы в следующий раз так-то не делал. Чтобы господина нашего ценил. Где ж еще такого справедливого сыскать? Иные благородные своих людей не жалеют, а у нашего-то — как сыр в масле катаемся.

— Вам, дворне, виднее, где вы там катаетесь, — буркнул мужик и наконец-то вышел за порог.

Герда отвернулась к окну, вроде бы как из любопытства поглядывая на телеги деревенских, но на самом деле скрывая веселую недобрую улыбку. А ей-то раньше невдомек было, почему с тех пор, как ее взяли из родительского дома и привезли сюда, она толком ни с кем и не сдружилась.