Миллионщик

Идей у меня не было, но было огромное желание что-то сделать.

Несколько дней я ходил сам не свой. Смотрел на мрачные стены тюремного замка, и сердце сжималось от боли и бессилия. Там, за этими стенами, был мой сын. И я ничего не мог для него сделать. Мелькала даже мысль попытаться выкрасть ребенка!

Однажды я вновь наткнулся на Прохора, того самого отставного солдата, что помог мне навести справки об Агафье.

— Что, барин, невесел? — спросил он, с сочувствием глядя на меня. — Все о мальчонке думаешь?

— О нем, Прохор, о нем, — вздохнул я. — Не отдают. Говорят, не положено.

— Эх, барин, — покачал головой Прохор. — С казной шутки плохи. У нее свои законы. Тут силой не возьмешь, хитростью надо.

— Да какая тут хитрость! — отмахнулся я.

— А вот какая. — Прохор прищурил косые глаза. — Есть у нас в замке одна вдова, Прасковья Ильинична. Солдатка. Муж ее в Крымскую кампанию погиб. Она теперь при тюремной больнице работает, сиделкой. Баба добрая, сердобольная, хоть и строгая. Детей любит, своих-то Бог не дал. И вхожа она и к начальству, и к арестанткам. Все ее уважают. Может, через нее как-нибудь попробовать?

Эта мысль, брошенная Прохором, показалась мне спасительной соломинкой. Не усыновить, так хотя бы обеспечить ему защиту, присмотр.

В тот же вечер я встретился с Прасковьей Ильиничной. Это была пожилая, но еще крепкая женщина с суровым, но добрым лицом и умными, проницательными глазами. Я не стал ей врать. Рассказал о сыне, умолчав о том, при каких обстоятельствах он получился.

— Да, грех это большой, — сказала она, выслушав меня и тяжело вздохнув. — Но и любовь, она, знаешь, тоже от Бога. А дите, оно ни в чем не виновато.

— Прасковья Ильинична, — взмолился я. — Помогите! Я не могу его сейчас забрать, у меня дела неотложные. Но и бросить не могу. Я оставлю вам деньги. Большие деньги. Присматривайте за ним, прошу вас. Чтобы он был сыт, одет, чтобы его не обижали. А я… я вернусь. Обязательно вернусь и заберу его!

Она долго смотрела на меня, потом кивнула.

— Хорошо, мил человек. Я помогу, чем смогу. Деньги твои мне не нужны, у меня свой кусок хлеба есть. А за мальчонкой присмотрю. Буду к нему ходить, гостинцы носить. И начальству тюремному скажу, чтобы его пока в приют не отправляли. Скажу, что нашлась дальняя родня, что скоро за ним приедут. Может, и поверят.

У меня отлегло от сердца. Это был не выход, но хотя бы отсрочка. Я оставил Прасковье Ильиничне приличную сумму денег на всякий случай и почувствовал, что могу дышать немного свободнее.

Но этого мне показалось мало. Я не мог изменить закон, но мог попытаться изменить условия, в которых предстояло жить моему сыну и другим таким же несчастным детям.

На очередном собрании Тобольского благотворительного общества я взял слово.

— Господа! Дамы! — начал я, обводя взглядом разряженных, сытых купчих и солидных чиновников. — Мы собираемся здесь, пьем чай, говорим о помощи бедным. Но задумывались ли вы о том, что творится у нас под самым носом, за стенами тюремного замка?

Я рассказал им о детях арестанток. О том, в каких условиях они живут, что их ждет в будущем.

— В Тобольске так много этих несчастных, невинных душ! И что для них делается? Ничего! — Голос мой звенел. — Их отправляют в переполненный, завшивленный приют, где они мрут как мухи! Где из них делают затем бездушных солдат, пушечное мясо! Это позор для нашего города, господа! Позор для всех нас! В Кяхте, я уверяю, все поставлено совсем на другую ногу!

Я видел, как меняются лица моих слушателей. На их сытых, благодушных физиономиях появилось выражение неподдельного сочувствия. Похоже, я попал в точку! Как многие провинциалы, тобольчане оказались очень чувствительны к мнению о себе посторонних проезжих, а особенно — «иностранного подданного проездом из Кяхты до Петербурга». Новость, что в Кяхте у сирот все прекрасно, а тут, в старинном, богатом городе, гремевшем на всю Сибирь, еще когда о Кяхте и слыхом не слыхивали, дети содержатся в самых жалких условиях, оказалась невыносима для местного селебрити. Дамы уже собирались расплакаться, отцы города растерянно переглядывались и, кажется, готовы были провалиться сквозь землю.

— Что же вы предлагаете, господин Тарановский? — спросил городской голова.

— Я предлагаю не плакать и не сочувствовать, а делать! — воскликнул я. — Давайте устроим здесь, в Тобольске, новый дом призрения! Настоящий, хороший детский дом! Специально для детей арестанток. Найдем подходящее здание, отремонтируем его. Наймем добрых, заботливых нянек. Создадим такие условия, чтобы эти дети не чувствовали себя отверженными, чтобы они могли вырасти достойными людьми, а не преступниками или солдафонами! Я, со своей стороны, готов внести на это благое дело первую и весьма значительную сумму!

Я выложил на стол изрядную пачку ассигнаций. В комнате повисла тишина. А потом как прорвало плотину.

— И я! И я пожертвую! — крикнула жена городничего, снимая с пальца дорогой перстень с бриллиантом.

— И мы внесем свою лепту! — подхватили остальные.

В тот вечер было собрано столько денег, сколько это благотворительное общество не собирало за весь год.

Через пару дней дело сдвинулось с мертвой точки. Был найден подходящий дом, создана комиссия по устройству нового приюта. Меня, как инициатора, тоже включили в ее состав.

Конечно, я понимал, что это не решит всех проблем. Но теперь все-таки был шанс на то, что мой сын, даже если мне не удастся забрать его сразу, попадет не в ад казенного приюта, а в место, где о нем будут хоть немного заботиться.

Время поджимало. Весна была на пороге. Настала пора отправляться. Оставив все дела по организации приюта на попечение других членов комитета, я начал собираться в дорогу.

Перед самым отъездом мне даже удалось увидеться с сыном, за целых десять рублей Прохор устроил мне проход во двор замка, а там Прасковья Ильинична, держа на руках, вынесла мальчонку на улицу.

Мальчик был худ и одет в обноски, да и бледен.

Я внимательно на него смотрел и видел…

Если и не себя, то уж точно свои черты, и глаза, и цвет волос. Это точно был мой сын!

С аккуратностью и осторожностью я дрогнувшими руками взял его.

Иван не капризничал, лишь молча на меня смотрел, а я прижал его к себе и гладил.

Так и простояли не меньше получаса.

— Ну все, все хватит, — пробормотала Ильинична, и я с неохотой отдал ей мальчика обратно.

На сердце было худо, но я хотя бы увидел своего сына, а на следующий день мы покинули Тобольск.

Прощаясь с городом, я в последний раз посмотрел на мрачные стены тюремного замка. Не знал, когда смогу вернуться. Но дал себе слово, что вернусь. И заберу своего сына. Моего Ивана.

Глава 11

Глава 11

Мы гнали лошадей, не жалея ни их, ни себя. Зима была на исходе, и я торопился, желая еще по санному пути, по крепкому, звенящему насту добраться до Перми, а оттуда уже по рекам — в центральную Россию. И мы успели. Лед трещал, стонал, покрывался сверху слоем воды, готовясь к своему последнему, сокрушительному походу к Каспийскому морю.