Миллионщик

Вскоре предстал перед нами Тобольск — столица Западной Сибири.

Тут Изя буквально взмолился:

— Ой-вэй, Курила, давай остановимся отдохнуть? Я уже все бока намял на этих проклятых буераках!

— Экой ты нежный! На санном пути — это ж разве буераки? Мы, можно сказать, по гладкому полю идем сейчас! Вот ехали бы мы летом — тут да, хватили бы лиху!

— Что, таки не остановимся отдохнуть? — с безнадежностью в голосе переспросил Шнеерсон.

Я хотел было отказать. И вдруг мысль промелькнула в моей голове, воспоминание, а точнее, обещание, которое я дал себе.

— Знаешь что, наверно, ты прав. Надо нам здесь задержаться. Есть у меня тут дело…

Глава 10

Глава 10

Память, до этого дремавшая где-то в самых дальних закоулках сознания, вдруг взорвалась яркой, болезненной вспышкой.

Агафья!

Я помню, как мы стояли на тюремном дворе, ожидая команды. Женская колонна выстроилась отдельно. Я искал ее глазами, но не нашел. Ее не было.

— А где Агафья? — спросил я у ее товарки. И как бишь ее звали? Не помню, ну да это и неважно. Зато припоминаю, что она мне ответила.

— Дак осталася она в Тобольске! Непутевая она у нас! Понесла, вот и оставили ее тута! Показалась дохтору, он и постановил — на сносях по этапу не гнать! Снисхождение ей вышло!

С пузом. Понесла. Эти слова тогда, два года назад, оглушили меня, но суматоха этапа, кандалы, окрики конвоиров быстро вытеснили их из сознания. А потом были Карийские прииски, побег, Амур, золото… Жизнь закрутилась таким бешеным вихрем, что на воспоминания просто не оставалось времени.

И вот теперь, подъезжая к Тобольску, я вдруг с ужасающей ясностью осознал: там, в этом городе, вполне возможно, живет мой ребенок. Мой сын или дочь. Частичка меня!

Мы въехали в город уже в сумерках. Тобольск встретил нас тишиной и давящим спокойствием. Мы остановились на большом постоялом дворе в нижнем городе, недалеко от скованного льдом Иртыша. Сняли пару комнат: одну для нас, а другую для охраны — и заказали ужин. Но мне кусок не лез в горло.

— Что с тобой, Курила? — с удивлением спросил Изя, глядя, как я меряю шагами нашу тесную, пахнущую кислыми щами и мышами комнату. — Ты сам не свой. Увидел что-то?

— Изя, — сказал я, останавливаясь и глядя ему прямо в глаза. — Мне нужно кое-что узнать. Здесь, в Тобольске, два года назад осталась одна женщина… каторжанка. Она… она была беременна.

Изя присвистнул.

— Ой-вэй… Так ты, оказывается, таки время на этапе не терял? Ну, дела… И что ты хочешь делать?

— Найти ее. Узнать, что с ней, что с ребенком.

— Найти каторжанку в Тобольске? — Изя скептически покачал головой. — Ой-вэй! Это все равно что иголку в стоге сена искать. Да и как ты ее разыщещь-то? Пойдешь в тюремный замок и скажешь: «Доброе утро, не подскажете, где тут моя бывшая полюбовница с ребенком?»

— Не ссы, в омут я прыгать не собираюсь. Надо человека надежного найти, такого, что имеет доступ в тюрьму, но не из начальства. Солдата, надзирателя… ну, в общем, того, кого можно подкупить!

Я спустился из номера в трактир, заказал штоф водки и сел за столик в углу, прислушиваясь к разговорам. Подозвал полового, подарил полтинник на водку, объяснил, чего надо. Через час я уже знал, что мне нужен некто Прохор, отставной солдат, который подрабатывал в тюремном замке плотником и за лишний целковый мог оказать любую услугу.

Найти Прохора оказалось несложно. К первому полтиннику, данному половому, я прибавил второй, и через четверть часа нужный субъект уже сам нарисовался передо мной. Это оказался пожилой, сутулый мужичок с хитрыми, выцветшими глазками и рыжими, прокуренными усами. Я отвел его в сторону, сунул в руку три рубля серебром — огромные по его меркам деньги — и изложил свою просьбу.

— Агафья… Соловьева, значит? — Прохор почесал в затылке. — Помню-помню, была такая. Бой-баба, острая на язык. Ее здесь оставили по беременности. Токмо, господин хороший, давно я ее не видел, правду сказать. Завтра поспрошаю у своих, может, кто и помнит чего…

На следующий день Прохор нашел меня в том же трактире. Он был хмур, и я сразу понял — новости он принес плохие.

— Ну что, барин, узнал я про твою Агафью, — сказал он, присаживаясь за мой столик и не глядя в глаза. — Померла она. Как есть померла. Давно уже, в родах. Тяжелые были роды, говорят, мучилась долго. Да и здоровье-то у нее, у каторжанки, какое… Вот и не выдюжила.

— А ребенок? — хрипло спросил я. — Ребенок жив?

— Мальчонка. Крепкий родился, говорят. Ваней окрестили, — кивнул Прохор.

У меня перехватило дыхание. Сын. Иван.

— Где он? — спросил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Там же, в замке. В женском отделении. Его на попечение взяли другие арестантки, у которых свои дети есть. Там, знаешь, вроде как обчество у них. Всех сирот миром кормят, кто чем может. А по закону выходит, что как полтора года дитю стукнет, так его оттуда заберут. Еще два месяца, значитца, ему осталось.

— Куда заберут?

— А куда ж еще, — вздохнул Прохор. — В дом призрения. В сиротский приют, значит.

В приют. Эти слова прозвучали для меня как приговор. Я знал, что такое казенные детские дома даже в более гуманные времена. А здесь, в середине XIX века, в сибирской глуши…

— Что это за дом призрения? — спросил я, хотя уже догадывался, какой будет ответ.

— Да дыра, барин, дыра страшная, — отмахнулся Прохор. — Переполненный, народу — тьма. Кормят баландой пустой, дети мрут как мухи, от болезней да от холода. А те, кто выживет, — участь у них одна. Мальцов оттуда забирают в кантонисты. В солдаты, значит. На двадцать пять лет.

Кантонисты. Не первый год обретаясь в этом суровом краю, я уже слышал об этом. Дети солдат, преступников, сироты, которых с малолетства отдавали в военные училища, где из них делали пушечное мясо для армии. Бесправные, забитые существа, чья жизнь не стоила ни копейки.

Я представил своего сына, маленького, беззащитного, в этом аду. И во мне все перевернулось. Нет. Ну нахрен. Я отслужил отечеству за себя и за всех потомков до третьего колена.

Этому не бывать.

— Я заберу его, — сказал я твердо, скорее себе, чем Прохору.

Тот удивленно посмотрел на меня.

— Заберешь? А на каких таких, позволь спросить, основаниях? Ты ему ныне хто? Не отец, не мать, не родственник. Просто посторонний человек. Да тебе его никто не отдаст?! Тут закон строгий. Сирота — значит, казенный.

Че-е-ерт…. Он был прав. У меня не имелось никаких законных оснований. Я был никем. Беглым каторжником, который сам вне закона, с липовым паспортом на иностранного подданного. Но я не мог оставить своего сына и должен был что-то придумать. Любой ценой.