Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.

К удивлению Йоппа, цель оказалась далеко не простой. Сначала всё шло как по учебнику — он зашёл сверху, с хвоста транспортника, аккуратно выровнял самолёт и сблизился почти в упор. До борта оставалось метров сто, не больше, и с такой дистанции Йопп рассчитывал, что одной короткой очереди будет достаточно, чтобы посадить республиканца на брюхо. Но…

Штурман, сидевший в носу, выждал момент, выжал гашетку и дал первую длинную очередь. Пули прошили воздух с сухим треском, но попали лишь в край крыла, оставив на обшивке аккуратную строчку дырок — будто в кого-то метили швейной машинкой. Йопп только скрипнул зубами. Он уже понял: лёгкой охоты не будет.

Республиканский транспортник оказался неожиданно резвым. Йопп узнал в нём современную машину — хорошо собранную, с приличной скоростью и чистыми обводами. Его Dornier был быстрее — но совсем ненамного. И это «ненамного» сейчас играло против него.

Вторая очередь штурмана прошла удачнее — она срезала кабину и задела борт салона. В воздухе замелькали мелкие обломки, изнутри что-то вырвало, и в этот момент транспортник вильнул, будто очнулся. Он резко завалился на левое крыло, сорвался вниз, потом выровнялся и снова ушёл в пике — уже под углом, вываливаясь из прицела. Манёвр был грубый, но эффективный. Борт исчез из сектора огня как по волшебству.

Йопп рявкнул что-то нецензурное, вцепился в штурвал обеими руками и стал отруливать свою не слишком охотно слушающуюся машину. Dornier заворчал моторами, начал разворачиваться, но быстро делать это он не умел. Мгновение — и республиканец был уже где-то сбоку, а ещё через секунду — почти внизу.

Йопп потел, ругался, держал штурвал и пытался снова загнать шустрый транспортник в сектор обстрела штурмана. Но тот, кто сидел в кабине у врага, был явно не новичок. Всё указывало на то, что погоня только начинается — и лёгкой прогулки здесь не будет.

Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.

Лёха действовал скорее на автомате, чем сознательно — по наитию, на рефлексах, по той самой въевшейся в кровь привычке, которая рождается в результате долгих полётов на грани — между удачей и последним прощай. Он дал двигателям разножку — почти убрал обороты нижнего мотора, добавил газ верхнему, одновременно подхватив крен штурвалом, словно взял самолёт на поводок.

Французское изделие — пусть и сделанное с претензией на комфорт, с иллюминаторами и модными креслами — вдруг проявило характер. Машина резко пошла на крыло, почти встала на нож и врезалась в вираж, которого точно не было ни в одном описании, и уж тем более не предусматривалось у господина конструктора.

— Ох и нихрена себе, — выдохнул Лёха, прижимаясь к сиденью и следя за положением самолёта.

Изделие французских самолётостроителей оказалось не только красивым, но и чертовски резвым.

Он выровнял борт, резко дал крен в другую сторону и, не теряя темпа, тут же поменял разножку двигателей. Теперь он сбросил правый и дал жару левому. Машина затряслась, но повиновалась, уходя в новый, теперь правый, ещё более злой вираж — в противоположную сторону. Почта поползла по полу, а кто-то в задней части салона заорал, судя по звуку — сильно приложился к обшивке.

И тут, как по заказу, над его кабиной с резким свистом пронёсся силуэт — тёмно-серый, стремительный, с чёткими франкистскими крестами на крыльях и хвосте. Тощий двухмоторный бомбардировщик просвистел прямо над Лёхиной головой, явно не ожидая от лайнера таких манёвров.

— Сука! Кузьмича бы сюда! — мелькнуло в голове. Лёха даже машинально поймал в воображаемый прицел тень фашиста и дал ему вслед пару мысленных очередей.

Он аккуратно, без резких движений, перевёл самолёт вправо и начал крутое, почти пикирующее снижение — не падение, а скорее целенаправленный уход вниз, в сторону побережья. Под брюхом начали мелькать полосы полей, оливковые рощи, крыши ферм и пятна дорог. Впереди виднелась тёмно-синяя полоска моря.

Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.

Йопп просвистел над транспортником, как фанера над Парижем — почти по касательной. Он вжимался в кресло и одновременно с этим, с совершенно чётким ощущением внутренней беспомощности, сжал ягодицы. Как бы он ни кичился своей выучкой, сколько бы ни хвалил себя в рапортах, но прекрасно знал: если в этом республиканском ящике есть хоть один пулемёт — сейчас из его Дорнье сделают дуршлаг.

Но — пронесло. Йопп даже принюхался, пытаясь понять — сильно ли пронесло, или терпимо.

Видимо, лайнер был не вооружён, либо уже мёртв, либо слишком занят тем, чтобы не грохнуться в виноградники Пиренеев.

Он уже собирался положить свой Дорнье в вираж и попробовать поймать ловкий транспортник ещё раз, как вдруг в наушниках раздался голос штурмана — словно запыхавшийся, весь в эмоциях:

— Герр обер-лейтенант! Мы над Францией! И… вижу впереди несколько точек прямо по курсу! Скорее всего — французы!

Йопп зло, с громким звуком, сплюнул на пол под кресло. Чёрт бы побрал этих нейтралов. Ещё чего не хватало — чтобы какие-нибудь моралистически заряженные «Мораны» решили потренироваться на его Дорнье, как на мишени в показательных стрельбах.

Но он тут же собрал лицо в кучу, снова включил внутреннюю связь и торжественно, с напускной суховатой гордостью, произнёс:

— Штурман! Объявляю благодарность за меткую стрельбу. Поздравляю экипаж с первым сбитым республиканским бомбардировщиком!

Штурман не ответил, но по тону дыхания в наушниках Йопп понял: тот просто сияет.

— Штурман! Курс на Хуеску!

И Йопп аккуратно, без резких движений, положил самолёт в пологий разворот на запад. Спина всё ещё была влажной от пота, ладони чуть подрагивали, но голос Йоппа уже стал спокойным. Они шли домой.

Над Пиренеями клубились облака, а сзади внизу медленно погружался в дымку французский берег, и где-то там болталась чёрная точка — республиканский борт, который, возможно, уже не долетит. А может, всё-таки долетит.

Но теперь это была уже не Йопповая проблема.

Конец августа 1937 года. Аэродром Льябанер, 5 километров к северо-западу от центра Перпиньяна.

Лёха выровнял самолёт на высоте около двухсот метров и постарался осмотреться. Воздух больше не дрожал от перегрузок, моторы урчали почти спокойно, словно ничего и не было. Слева, далеко в стороне и несравненно выше, медленно исчезала в дымке чёрная точка — бомбардировщик, атаковавший их ранее. Враг, как Лёха окрестил его про себя, не стал рисковать и преследовать пикирующий транспортник. Похоже, решил, что сбил его.

Лёха сбросил газ и наконец-то позволил себе перевести дыхание. Теперь, когда небо вокруг было относительно спокойным, он впервые за всё это время осознал одну простую вещь: он понятия не имел, как управлять этим самолётом. То, что ещё минуту назад, когда он крутил на французском лайнере фигуры, явно не предусмотренные заводской инструкцией, казалось естественным продолжением его инстинктов, теперь требовало осмысления. Он медленно уставился на приборную доску, пытаясь сообразить, что крутить, где чего добавлять, а где убавлять, чтобы не превратиться в кратер где-нибудь среди виноградников.