Москва, Адонай!
Шрифт:
Николай усмехнулся:
– Я т-я умоляю, домострой, чья бы корова мычала?! Самому под сорокет, а все холостой, как двадцать шесть бакинских комиссаров.
– Бох ты мой, они-то здесь причем, Коля? Что за дичайшие сравнения?
Сарафанов неопределенно пожал плечами:
– Молчи, сучий брызг! Вира-майне, хенде-хох и киокушинкай!
– Ой, ну тебя к лешему, с тобой невозможно разговаривать серьезно… Мужику проще семью завести в позднем возрасте, так что не сравнивай… А вообще, может, ты и прав… я просто факт констатировал, – Арсений проводил глазами проехавшую мимо серебристую хонду, попытался разглядеть водителя, но машина разогналась быстро, и он успел увидеть только мелькнувшую белую ветровку Тани.
– Да ты батюшки, констатировал он… финансировал, драпировал, наповал, драл… ананисировал – это от слова «ананасы» или от «онанировал»? Слышь ты,
– Ой, вот давай без черемши этой своей, просто молча послушай умного человека и не выпендривайся, выхухоль…
– Найст ту мит ю, короче…
– Хватит дурака валять, Сарафан, скажи лучше, что за тип ее новый мужик? – спросил Орловский. – Что-нибудь знаешь о нем вообще? Хороший? Я за Танюшу нашу хоть порадуюсь.
Николай кивнул и затараторил:
– Да, Милка нахваливала. Она Танюху после каждой репетиции пялила за Суккуба, все склоняла ее к точкам-троеточиям… типа: хватит сношаться, да здравствует любовь – великая и чистая, как ласка дельфинят… ну и в этом стиле разное задротство… Милка вместе с ней была, когда Танюха с мужиком этим познакомилась… на выставке какой-то – то ли Ротко, то ли Мондриана, в общем, прямоугольники какие-то, не помню, я с похмелья был. Меня пигалица одна на эту выставку тоже таскала недавно, я ее там в туалете порол потом. Кстати, в этом музее вполне себе просторные кабинки, рекомендую, все как у белых людей, даже заморскими цветами пахнет… Ну вот, значит, Вовчиком его зовут, в честь президента, только фамилию не помню… Милка увидела его в одном из залов, сама Добрынину нашу подтолкнула, чтобы та флюиды зазывательные начала разбрасывать и клитором помахала ему… Клитор – он же как киль корабля, надежная, сука, вещь, как плечо товарища… как красный буек династии Бабуридов дель Фазаньеро. А мужик, да бизнесмен какой-то, хер его знает, но Мила сказала: «порядочный и думающий», хотя баб слушать тоже, сам знаешь… такую ассамблею иногда несут.
– Ты, наверное, хотел сказать, ахинею?
– Во-во, так и говорю: ассамблею несут несусветную, клянусь Моникой Левински, аж уши чешутся.
Некоторое время шли молча, затем Сарафанов заглянул в глаза Орловскому с такой надеждой, с какой ранним утром в окно киоска обычно заглядывают похмельные и не выспавшиеся лица:
– Слушай, май френд, а ты хочешь вообще семью или просто на отвяжись думаешь, потому что детей нужно оставить?
Орловский ответил не сразу. Навстречу шагали серые прохожие, уткнувшиеся в воротники. Пожилая дама в каракулевой шапке чуть не выколола ему зонтиком глаз. Арс смотрел вперед, приподняв подбородок, потом склонил голову к приятелю:
– Не знаю, я свободу люблю, – изо рта вырывался пар, тело отдавало ненасытному городу свое тепло: город всасывал и пережевывал. – Но вообще как-то плюгавенько все, не столько семью, сколько перемен хочу… Семья – это слишком конкретно и немного пугает даже своей определенностью, просто переменить нужно что-то в целом, во всей жизни… Встряхнуть, как старый ковер палкой шарахнуть и пыль выбить… Не могу точно сказать… Хотя, может, реально жениться?
Орловский посмотрел в упор, Сарафанов не удержался и оскалил зубы:
– Ты хочешь сделать мне предложение, милый? Ха-ха, свершилось! Мужику тридцать семь, а он спрашивает, не пора ли жениться?!
Арсений закашлял сквозь смех:
– Ну тебя, пошел в жопу, я серьезно говорю… вечно у тебя шуточки про мужеложство и сортиры. Будь оригинальнее… Джими Хендрикс и Моррисон уже в двадцать семь отчалили. Артюр Рембо к девятнадцати перестал писать, а я все какой-то херней маюсь, хотя уже под сорокет… А Ротко все-таки крут, зря ты, хотя и подворовал цветовую гамму с композицией у Георгия Нисского, особенно если «Закатную рокаду» взять или «Над снегами», Ротко просто скопировал это, убрав остальные детали…
Машины гудели. Моросящий дождь усиливался. Капли становились жестче, плотнее, начинало подмораживать. Перед глазами замелькали колючие снежинки – покусывали лицо, прилипали и быстро таяли. Над тротуаром покачивались блестящие зонты.
Сарафанов отмахнулся:
– Я чумичку не хочу, я чумичкой поверчу… Ты сам знаешь, я из живописи только первобытную люблю – пещеры Шове, Альтамира, Ласко, а в остальном мой любимый художник – женские гениталии и сорокаградусный алкоголь… И как справедливо ты меня клеймишь всегда: да, я плебей, и ничто плебейское мне не чуждо… А насчет семьи, ты знаешь, не скажу, что я прям рад, но… меня приятно удивляет, что ты заговорил о браке… мне кажется, ты давно созрел… по-моему, самое время, а то высохнешь, как вяленая
барракуда… Кстати, тебе никто не говорил, что ты очень смешно выговариваешь слово: «муже-лож-ство»? У тебя лицо такое стыдливо-обескураженное стало и чуть припугнутое… как будто все мировые «ложства» на тебя в эту минуту обрушились только что… Вообще «мужеложство» и «бесчинство» мои самые любимые слова… если у меня когда-нибудь будут дети среднего рода, я обязательно назову их в честь этих прекрасных слов… Мужеложство Николаевич и синьор Бесчинство де Сарафаньеро-Франциско идальго Уринотерапийский и Кентерберийский…– Слово просто смешное… Мне кажется, его с серьезным лицом только священники могут произносить, – Орловский прокашлялся в кулак, обтянутый перчаткой. – А насчет женитьбы да с твоими гулянками постоянными высохнешь тут… Так что не надо, ты сам без семьи фактически: сына своего раз в год видишь, а бывшая жена тебя закажет скоро кому-нибудь… это как есть… устроит тебе мужеложство рано или поздно.
– Арс, я-то хотя бы попробовал разок… а ты ведь даже не брыкался, притом что я моложе на пять лет.
Арсений не ответил, ему вспомнилась Лика. Перед глазами – ее глаза, моментальным образом, ассоциацией. Врезалась в сознание печатью, отчетливым контуром. Красавица была редкостная, даже по меркам избалованного женским вниманием Орловского.
Хорошая она, добрая, живая… Матерью была бы прекрасной. И смеялась так целомудренно, но взахлеб… как ребенок в воде плещется. Всегда, когда вспоминаю ее звонкий смех – сам улыбаюсь.
Прожили вместе с ней года полтора. Все произошло стремительно – с той же скоростью, с какой он ее добился, с той же самой молниеносностью Арсений и потерял к женщине интерес, понимая, что с Ликой он не совсем «он», вернее, совсем не «он», то есть только какой-то осколок своего «Я» – мужское приданое, а не цельный, раскрытый и сбывшийся человек. Орловский слишком хорошо помнил себя с теми девушками, которых он по-настоящему любил, с ними казалось, что вернулся домой, что смотришь в глаза матери, дышишь ей в шею, а Лика – Лика просто баснословна красива, у нее ошеломительное тело и дивный темперамент, но она в глазах Орловского всегда была как предмет выставки, чем-то вроде породистой кобылы или парадно-выходного костюма, но не частью жизни, не самой жизнью. И если первое время Арсению льстило, что окружающие мужчины сворачивали себе шеи, когда они с Ликой куда-нибудь шли, то потом это стало даже тяготить. А вообще актер понял, что у них не получится ничего серьезного, уже в самом начале – после того, как дал замерзшей Лике свой свитер. Лика считала, что совместное ношение одной вещи их сблизит… Когда она вернула свитер через неделю, попросила не стирать. Арсению хватило одного дня, пропахшего ее духами, чтобы понять: у них с Ликой нет будущего – то, что он все же переезжал к ней на время, было скорее недоразумением или своего рода экспериментом, а еще вероятнее – сильной привязанностью к ее красивому телу, то есть чисто физиологической инерцией. Впрочем, оглядываясь назад, ни о чем не жалел. Арсений всегда ловил себя на мысли, что у большинства художников незаконченные эскизы гораздо интереснее, чем готовые вещи. Слишком многое в жизни было подвержено той же самой закономерности.
– Блин, Коля, давай голосовать или в такси брякнем, доедем на Ваньке – у меня ноги как у сборщика риса.
Сарафанов дернул друга за рукав, потянул за собой:
– Побойся бога, Арсюша, мы почти на месте уже… Вон они торчат уже высоточки «Москва-Сити», как будто не видишь…
– Только не говори, что ты меня опять в этот пафосный бар ведешь… нет, это прекрасное, конечно, заведение, но у меня дым из ушей идет, когда я туда попадаю, настолько усердно приходится фильтровать там публику: толстосумы, которые ищут дорогих девочек, чтобы их трахать, и дорогие девочки, которые хотят чтобы их трахал толстосум, потом те, кто косит под толстосума, чтобы трахать дорогую девочку, не говоря уже обо всех этих разодетых провинциальных красоточках, которые хотят, чтобы их трахал толстосум или хотя бы тот, кто косит под толстосума…
– Да осади ты уже, Арс, не пойдем мы ни в «Аист», ни в «Valenok», я в другое заведение тебя тащу… блин, шкура, да мы в другом конце города вообще находимся сейчас, ты о чем? «Аист» на Малой Бронной же, а «Valenok» на Цветном… ты, как обычно, пьяный был тогда, даже в географии заблудился, май френд.
– Пес с тобой, барсучья грыжа, тащи меня, куда хочешь уже… ты мне никогда не нравился.
– А ты не нервничай, Арсюша, словами в жопу не хлебут…
– Да, это резонно. Только при чем здесь хлеб, Сарафанушка?