Москва, Адонай!

Когда Селена не появлялась слишком долго, мальчику начинало казаться, что из мрака выпотрошенной часовни на него кто-то пристально смотрит, ощупывает, но вот у деревянных столбов линии электропередач, похожих на распятия, появлялась сиреневая курточка Кирсановой; Арсений спрыгивал с плит и шел навстречу по мокрой щебенке и липкой земле – при виде белолицей, улыбающейся девочки с маленькими ямочками на щеках и длинными ресницами, становилось легко и весело, а тягостное присутствие церковного полумрака моментально улетучивалось… В девятом классе родители Селены переехали в Ленинград, а сам Орловский через три года получил аттестат и подался в столицу – решил поступать в театральный институт. Больше не виделись. В памяти остались какие-то туманные следы, обрывки их воркотни, да эта сверкающая, особенная улыбка…

Компания подошла к столику, Николай поднялся и протянул женщинам руки. Орловский улыбался привычной, достаточно формальной улыбкой, за которой не стоит искреннего веселья.

– Коля, дамы интересуются, почему я называю тебя хмырем? Поясни, будь добр.

Сарафанов приосанился:

– Потому что у моего друга плохое чувство юмора… Меня зовут Николай. Но можно просто синьор Бесчинство де Сарафаньеро… или идальго Кентерберийский.

– Ха-ха… а меня скромнее: Элеонора, – на руке рыжей женщины блеснуло серебристое колечко.

– Настя, – из-за русых волос блеснула большая сережка.

Арсений рассадил девушек. Положил руки им на плечи:

– А меня зовут Дон Кихот.

Элеонора с улыбкой посмотрела на Орловского:

– А если серьезно, ребята?

– Да куда уж серьезнее, с Сервантесом шутки плохи, хотя признаюсь честно, второй том до сих пор не дочитал…

Арсений поймал глазами проходившего мимо официанта, поманил рукой. Молодой человек наклонился к столику, ожидая заказа.

– Марк, будьте добры нам… – Орловский обратился к подругам: – Так, девочки, вам вина, шампанского или коктейль какой-нибудь хотите? Как насчет белого сухого вина с черносмородиновым ликером?

– Да, вполне.

Арсений снова перевел взгляд на Громова.

– Два Кир рояля и бутылку игристого, Cava, если есть. Главное, чтобы брют.

Марк записал заказ, с интересом посмотрел на двух новых «пассажирок» Орловского и Сарафанова, сдержанно улыбнулся. Когда принесли коктейли, Николай поднял стакан с ромом:

– Предлагаю выпить за категорический императив!

Арсений хлопнул в ладоши:

– Прекрасный тост. Чур следующий – за притяжение земли, мужчин и женщин.

Подруги переглянулись со смущенной улыбкой, но актеры определенно им нравились.

Арсений чувствовал ладонью мягкое Настино тепло, отражал улыбкой ее улыбку, глазами – ее глаза; в зрачке женщины видел себя, как в маленькой прозрачной капле, заглядывал в нее – в затаившуюся глубину, поглаживал кончиком большого пальца нежный треугольник за ушком, теребил белую сережку-полумесяц. Настя гладила затылок Орловского, тихонько царапая его длинными ногтями, проводила по коже, как циркулем. Над верхней губой Насти белая шерстка-цыплячий пушок – хотелось прильнуть к этой чистой коже, ласкать ее древнюю, первобытную суть, проводить кончиками пальцев по шероховатой влажности каждой линии, каждого выступа.

Вокруг столиков рассосалось. Новые гости не приходили, заказы тоже прекратились, поэтому официанты лениво прохаживались по залу исключительно затем, чтобы обозначить свое присутствие или забрать грязную посуду. Неутомимый Сарафанов за вечер успел несколько раз сильно набраться и несколько раз протрезветь, сейчас он продолжал брать Элеонору на приступ – женщина в свою очередь больше смеялась и размахивала руками, чем танцевала, как будто беснующийся перед ней Сарафанов был транспортным самолетом, который ей нужно было направить на нужную посадочную полосу, а Николай все знай себе пульсировал и распахивался, выбрасывал ноги и руки, по-казацки мотал вихрастой головой, и то склонялся к женщине, как богомол, то отчаянно прогибался назад. Со стороны казалось, что он под наркотиками, но Арсений знал – это не так, он слишком хорошо изучил стадии опьянения Сарафана, и единственное, чего опасался сейчас, что раздухарившийся Николай перейдет в своем буйстве в русскую пляску вприсядку, а уж после этого непременно быть какому-нибудь совершеннейшему скотству и мордобою.

Арсений провел рукой по спине Насти, пробрался под водолазку, но стоило женщине начать гладить его затылок, он понял: перед ним чужая. Глаза, улыбка, ассоциации с Селеной – лишь фикция, хитросплетенная шахматная партия природы, усиленная чувственным напряжением двух молодых тел, распаляемых взаимным тяготением. Затылок Арсения – самое чувствительное его место, не столько даже эрогенная зона, сколько третье око, которое словно рентгеном просветило Настину ласку. Будь Арсений моложе, он даже предположил бы, что влюбляется, но затылок распознал: прикасается человек чуждого электричества, иной породы; выносить эти прикосновения было слишком тяжело, они больше походили на вторжение, чем на близость. С минуту Орловский делал вид, что ласка ему приятна – не хотел обидеть Настю, но затем поменял положение, закинул ногу на ногу и увеличил дистанцию, хотя его собственная рука по инерции продолжала тянуться к телу чужой женщины, прошлась по застежке бюстгальтера, погладила лопатки и снова опустилась на талию. Арсений слишком хорошо знал себя: он мог провести с женщиной несколько ночей, без конца о чем-то говорить с ней, что-то обсуждать и чем-то делиться, и при этом не слышать в себе внутреннего голоса, твердившего: «чужая, уходи», особенно в тех случаях, когда женщина умела слушать: даже самая откровенная глупость симпатичной дурочки воспринималась как мудрость, как некое родство. И чем красивее была женщина, тем сложнее было внять этому продиктованному инстинктом самосохранения выкрику. Один только чуткий затылок помогал Орловскому понять истинное положение вещей, а в остальном слепая мужская плоть вязла в женской телесности, растворялась в податливой влажности Арсений часто думал, почему так получается, что самые простые вещи и чувства, все самое незамысловатое и живое в нем – самое сложное? «Просто быть самим собой» – нет ничего сложнее, чем это «просто». То, что считается самым сложным в жизни, в действительности очень просто: карьера, известность, успешный бизнес – требуют огромных усилий, но путь к ним проходит по прямолинейным траекториям, через шаблонные схемы действий, тогда как «самое простое» требует постоянной виртуозности – парения на немыслимых высотах, беспрестанного преодоления и духовного бодрствования; необходимо ежедневно, ежечасно стряхивать с себя все навязанные обществом роли, сбивать все путы, забывать ожоги и вывихи, прощать старые обиды, чтобы вконец не озлобиться – снова и снова сбрасывать дурацкие колпаки и маски, счищать с себя черствую корку, вылущиваться, как семя, и побеждать непрекращающийся шум этих внешних помех, накрывать его собой, как гранату, и беспрестанно хранить в себе все самое хрупкое и святое, детское, утверждая это вовеки.

Арсений понимал: все самое худшее, что есть в мужчине – дело рук женщины, а все худшее, что свойственно женщине – дело рук мужчины (вековечный «он» – не постоянная мускулинная величина, не только юнговский «анимус», древнекитайский небесный «ян», индуисткий «пуруша», а некая субстанция – не одна лишь первопричина-толчок или статичный набор характеристик, а движущийся поток творческой и деятельной энергии, подвижный микрокосм психических и социальных моделей-схем-ролей; и ничто не влияет на содержание этого силового потока и на избранные мужчиной формы для своего «Я», как влияют поведение-оценки-отношение окружающих девочек-девушек-женщин; школьницы, которые тянутся к «плохим мальчикам», и молодые девушки, которые тянутся к самоуверенным, сухим эгоистам, неспособным любить, – сами того не ведая через свое предпочтение на всю жизнь закрепляют в большинстве мужчин эту роль – набор тех самых качеств, за которые в дальнейшем через много лет будут упрекать избранного мужчину или даже весь мужской пол; именно тщеславие и алчность женщин закрепляют за мужчинами зацикленность на культе силы, агрессии-власти, богатстве; надломленность любящего, простодушно раскрытого мужского сердца и c презрением отвергнутого женщиной в прошлом, рождает в настоящем черствого эгоиста и циника, попирающего чужие чувства; даже банальная мужская самоуверенность, основанная на глупости и наглости, так часто воспринимается женщинами за силу, а потому твердеет в бессознательных мужских схемах, задавая определенные линии поведения; однако вместе с тем, в силу той же самой цепной реакции, все лучшее, что есть в женщине – закрепляет лучшее в мужчине: текучая и спонтанная «анима», динамичная материя «пракрити», земная «инь», чистая, вдохновляющая, хрупкая и материнская «она» питает-закрепляет роль художника, защитника, заботливого отца и благодарного сына – в этом смысле «он» и «она» постоянно трутся друг об друга, стачивают и заостряют, приводят к самосозиданию или саморазрушению, в этом же смысле «он» и «она» – одна плоть – плоть целокупно идеального, законченного человека, сотканного из всего лучшего, что присуще мужской и женской природе).

– Почему у тебя такие грустные глаза, Арсений? Такое ощущение, что ты сейчас не со мной, а где-то… не знаю, где, но не здесь.

Настин голос застал Орловского врасплох, он настолько отстранился от нее, что перестал ее ощущать; на секунду ему показалось, что он остался наедине с собой за закрытой дверью.

– Обеспокоен положением голодающих детей Швейцарии…

Настя даже не улыбнулась.

– Ну я серьезно…

– Я тоже.

– Чем ты занимаешься вообще? – Настя взлохматила его волосы и понюхала: пахло кедровым мылом и облепиховым маслом.

– Я гребаный актер…

Женщина усмехнулась.

– Почему гребаный? Тебе так мало платят?

Арсений хмыкнул.

– Ой, Настюша, если бы все проблемы были в деньгах, знаешь, я бы с удовольствием вернулся в свою студенческую общагу – к тараканам, пересоленной гречке, неизвестности и тому внутреннему простору, от которого у меня ехала крыша…

– Я о тебе не слышала никогда, как об актере, так что неизвестность у нас уже есть… Осталось найти общагу, тараканов и пересоленную гречку.

Орловский улыбнулся и сильнее прижал ее к себе.

Да ты не так глупа, как мне показалось…

– Да, осталось найти общагу, тараканов и пересоленную гречку – это ты прекрасно сказала…

Хотелось немного протрезветь – мешанина из рома, глинтвейна и коньяка брала свое. Орловский перешел на крепкий пуэр, чтобы чуть прийти в себя. Потягивал черную жидкость из фарфоровой чашки, ощущал разливающуюся внутри почти табачную горечь.

– Я люблю театр, платят так себе, конечно, но зато квартиру предоставляют… Просто не чувствую, что делаю что-то особенное – зрители приходят, слушают, плачут, смеются, хлопают и уходят – такими же, какими и были… И я не идеализирую. Сразу после спектакля выходишь в фойе, специально, чтобы послушать о чем болтают – уши вянут… Ты тут душу наизнанку три часа выворачивал, а они про вино, домино, ключ на двенадцать и шарфик под цвет браслета.