Москва, Адонай!
Шрифт:
– Арсюша, блин, это масштаб, конечно, он настоящий творец, а не режиссер, хватит мне душу травить. Нельзя актеру, который играет убогие роли рассказывать о таком творческом изобилии… Вот когда надо было в актеры нам с тобой подаваться: родиться в 20-м веке и жить в Швеции, а не вот это вот все…
– Ты знаешь, я бы в 20-м веке и в Союзе за счастье почел бы сниматься у Шепитько или Германа, Абуладзе, того же Тарковского, например… у Абдрашитова, Иоселиани, Параджанова… за что я люблю советскую школу, так это за то, что там сложно сказать, где заканчиваются границы мейнстрима и начинается территория высокой классики… допустим, Мотыль, Данелия, Рязанов, Лиознова или Чухрай с Чхеидзе… Алов и Наумов – что это? «Коммерческое» для народа или классика? То то же. И я думаю, что на данный момент самая серьезная проблема как раз не с нашими артхаусниками, среди которых пяток-другой вполне приличных наберется, а именно с российским массовым кино… Самое страшное, что у нас разучились делать качественную коммерцию, а о высоком думать не приходится. Сокуров есть, единоправный гений, и на том спасибо… У нас и классику ведь разучились экранизировать, как это Швейцер умел делать или Бортко тот же… А знаешь почему? Потому что по-настоящему хорошее кино сейчас не нужно ни продюсеру, ни отупевшему зрителю… Культовые «Брат»
– И не говори, Арсюша… так что терять нечего, возьму вот и в сериалы подамся от тоски, или в рекламе виагры сниматься буду, и никто мене не указ… в сериалах хоть платят по-царски: от сорока до семидесяти за съемочный день в этой порнухе… чем не жизнь? Это тебе не наши театральные гонорары… И так будет до тех пор, пока мне фон Триер или Карлос Рейгадас не сделают предложения, от которого я не смогу отказаться…
– Ой, да Триер еще с «Нимфоманки» сдулся… один младенец, который не растет – чего стоит… в новелле семнадцатилетняя героиня с колясочкой болтается, а потом Шарлотта Генсбур в полном расцвете бальзаковских красок играет повзрослевшую мать и шляется с тем же самым грудничком… «Джек» тоже дерьмо знатное, с попыткой Данте за жопу притянуть во всю эту «Пилу. Часть 274»… А с рекламой, значит, засосало тебя, Сарафан, чеплушка ты моя лохматая, я всегда знал, что ты плохо кончишь, – Орловский кольнул друга взглядом. – Скоро за главную роль будешь какому-нибудь продюсеру минет делать…
– Слышь ты, Ясная поляна, замолкни уже, дай отдохнуть нормально! Я всегда кончаю хорошо. И не смей называть меня Колей… я синьор Бесчинство де Сарафаньеро-Франциско идальго Уринотерапийский и Кентерберийский – запомни это имя, прохвост… Щас в челюсть тебе двину точно, достал уже, зануда… и вообще, моя меркантильность – детский сад, по сравнению с вымогательством экскурсоводов Успенского собора во Владимире… надо быть гуманным, Арсюша. Не ссы в компот – там повар ноги моет…
Арсений улыбался, смеялся, отражал шутки Сарафанова, но в глубине, в закромах сознания ощущал гнетущий полумрак и страх: бледнолицые демоны, как придорожные фонари-болваны, заглядывали в купе мчавшегося поезда и мельтешили-мельтешили перед глазами выцветшими плафонами и пыльным светом – сливались в сплошной, непроницаемо-злобный поток: леденящий, сиротский. Бегу по темному коридору, сотни, тысячи дверей, я стучусь и кричу «откройте», но все только двери и дверные ручки, и все эти коврики под ногами, а я как по шахматной доске, только я, двери и эта геометрическая, абстрактная недосягаемость черного коридора, в котором, мне все кажется, вот-вот закончится воздух, и я задохнусь, непременно задохнусь, но нескончаемый этот коридор все убегает-убегает от меня, от моих шагов и даже от эха – коридор все проглатывает, обертывает своей темнотой-мешковиной, даже не слышу звука собственного дыхания, шагов, он все проглатывает, а я все бегу за ним, за его глубиной, за уползающим от меня сумраком, пытаюсь наступить на эту темень, как на длинный кошачий хвост, но не успеваю, и все эти двери-двери, Господи Иисусе, да откройте же хоть кто-нибудь… Наконец удалось распахнуть одну из них: вывалился из коридора, оказался в темных комнатах собственной квартиры. За занавесками – пустое окно, схватившее в свой прозрачный куб черное небо, пасмурный квадрат рябого полнолуния, а тут же подле окна на полках покрытые толстым слоем пыли книги, надкушенное – с рыжиной налета – яблоко на столе и зеркало, отражающее край окна. В сознании промелькнуло детское воспоминание: еще в Самаре, лет в десять, по дороге в школу наткнулся на труп собаки. Лежала на обочине – обездвиженная, настигнутая скоростью, пригвожденная к асфальту. Перед глазами затвердевшая в лишайник, в какой-то серый грибок шерсть – печальный цветок, похожий на крупную плесень, склеенная кровью окостеневшая мохнатость собаки, приоткрытая пасть, непроницаемая темнота зева. Все это здесь, все это подмигивает мне из прошлого… Хвост собаки трепало ветром, остальное замороженной кляксой замерло на веки вечные, остекленело на дне памяти. С годами казалось, что все это растаяло и выдавилось из реального мира его воспоминаний, как зубная паста из тюбика – но сейчас стало очевидно: все это до сих пор во мне, все это я. Вокруг носа и глаз мертвого пса летали мухи – трупный яд, аммиак и сероводород утяжеляли воздух, сбраживали его, словно дрожжи, струя протухшего воздуха гейзером ворвалась в сознание, пробила его беззаботную веселость.
Орловский полушутливо поднял руки:
– Ладно, все, не буду больше, сдаюсь, разврат так разврат.
– Ну надо же, одолжение он сделал, – Сарафанов хоть и ворчал, но смотрел на друга беззлобно. – Ну что, как тебе бидончики эти?
– Какие еще бидончики, что ты несешь?
– Тьфу, блондиночки, оговорился.
Орловский мельком оглянулся на девушек:
– Не знаю, не то что-то… целкости в них нет, понимаешь? Видал, какой износ на морде лица? Ты опять в своем стиле: вечно ищешь страшненьких с хорошей фигурой, потому что сговорчивей…
– В пизде и водке тонут корабли, брателло… Я люблю с червоточинкой, по-карамазовски, понимаешь? Чтобы с грязнотцой. Такие восторженнее трахаются. Это ты у нас любитель породистых кобылок неприступных… бывает, заходишь, знаешь, смотришь: блин, сидит ну просто перепелочка… беззащитная такая пизденка, просто как чашка на столе стоит и ждет, только пар идет… Нет, ну я же не железный, как можно пройти мимо, ты мне скажи, май френд?
– Да просто у тебя плохой вкус… Две ряженые куклы: для туалета в самый раз или в монастырь их своди, а я не хочу… Вечно ты ведешься на эти стандарты женской фортификации…
Сарафанов насупился и скрестил руки в замок:
– Нормальные трясогузки, не знаю, что ты нос воротишь… по крайней мере, на передок точно слабы… майне кляйне, вас ис дас, смотри, Арс, а как тебе та вон фрау Недотрах? Я бы ее
раскорячил вдрызг… распеленговал бы во все ущелья и междометия, бох ты мой… У окна сидит которая, вишь?Арсений оглянулся. В ее глазах чувствовалась не просто страсть, а годами сдавленная до вывиха похоть – готовая переломить кости, прожевать и выплюнуть. Одежда монашеских тонов, очки и заколка держали крепкой уздой, но даже со стороны слишком чувствовалось, что вот-вот еще немного, раздастся треск, хруст и возбужденная дамочка-лавина, скинув с себя одежду и растрепав волосы, перекроет все входы-выходы и с торжествующим визгом начнет гоняться за мужчинами, обхватывать одного за другим своими раздвинутыми щупальцами-ногами, переворачивая мебель и разбивая посуду. Воцарится всеобщая паника, мрак и ужас. Десятки взволнованных пальцев будут с дрожью набирать номера МЧС и скорой помощи. Грянет гром. Вспыхнет молния. Оседлавшая очередного самца дамочка достанет шаманский бубен, будет кричать «эгэ-гэ-гэй» и огласит помещение горловыми криками индейцев племени ирокезу. Мужчины станут умолять о пощаде. Отмахиваться от вездесущей самки ножками стульев и пепельницами, но дамочка-лавина пощадит лишь детей и стариков. И женщин, которых она закроет на кухне и в подсобных помещениях, чтобы они не мешали. Вой сирен, оцепленная красно-белой ленточкой территория квартала. Силы СОБР и Альфа прорываются через забаррикадированные двери, но оказываются в ловушке. Выбитые из натренированных крепких-цепких рук автоматы оказываются беспомощными. Дамочка воспринимает отряды спецназа, как посланное ей государством жертвоприношение с целью умилостивить, утолить и обезвредить, поэтому камуфляж силовиков разлетается в лохмотья, кожаные портупеи и ремни податливо рвутся под натиском разошедшейся дамочки, которая высасывает бойцов, как яичный желток через дырочку в пробитой скорлупе – одного за другим до истощения и полного изнеможения, пока кто-то наконец-то не догадается пустить слезоточивый газ. Только после этого вспотевшую женщину свяжут канатами и под конвоем вертолетов увезут в бронированном грузовике. И на перепуганный город вновь опустится покой.
– Очень томный профиль… Заколкой стянутая хотелка, аж трещит, по-моему… Одна, смотри, Арсюша, но подругу ждет, наверное… Кандидат наук, по-любому, видал какой хмурый хмур у нее? Мне кажется, до нее только дотронься, на ушко что-нибудь шепни, и она ключи от жопы потеряет сразу… это так же закономерно, как тот факт, что в зале во время спектакля всегда найдется хотя бы один дебил, который не выключит звук у своей мобилы, и хоть ты ему кол на голове теши… ой, слушай, была у меня одна девочка с какой-то деревеньки таймырской – она так смешно стонала, я ее вопли называл: «базлать по-таймырски»… не знаю, чего она мне вдруг вспомнилась тут.
– Попустись, Коля, и не бесчинствуй… Ты амбивалентная псина.
Николай раздраженно фыркнул:
– Это я-то амбивалентен? Слышь ты, «Доширак», ты это сейчас мне сказал? Сраный хоббит, Вульва Бэггинс… Да это ты воплощенная двойственность, достаточно даже бегло на твою рожу глянуть, чтобы понять, насколько безбожно ты амбивалентен… тебе только «Ролтон» рекламировать… и как я могу не бесчинствовать, если я синьор Бесчинство де Сарафаньеро?
– Говорю же, отвали, мурло.
– Слушайте, maman, вы меня изумляете в своем равнодушии… Трясогузочки ему не нравятся, фрау Недотрах – не годится… выбирай тогда сам, гамадрил.
Арсений встал из-за столика, взял стакан.
– Блин, ты мертвого же достанешь. Посидишь спокойно с тобой… Сейчас вернусь, дурень…
Медленным шагом, с безразличием, тусклыми глазами-ощупью по женским фигурам-лицам, непринужденной поступью: россыпь браслетов, локонов, яркие ногти, длинные пальцы-кольца из темноты, поправляя челки. Теплая испарина надушенных, ухоженных тел, вздернутые ресницы, влажные губы. Озерной застоявшейся водой тела льнули друг к другу, смешивались, несмотря на множество отчужденных взглядов и ледяную отстраненность – роднились как бы против воли.
Орловский шел по заведению вдоль столиков и облепленной людьми барной стойки, вдоль широких кирпичных выступов, на которых целовались парочки, свесив ноги, или возбужденно говорили по телефону нервные одиночки, прикрыв одно ухо ладонью. Арсений привычно ловил зовущие искры-взгляды, томные или пытливые: одни глаза веселые и избалованные, сытые, другие – одинокие с уставшей поволокой и горечью; попадались шальные зрачки с наркотическим вывихом, какой-то больной распахнутостью, обездвиженностью, как в гипнозе; и рассеянные-мельком, как бы невзначай, помазком неуверенности, робости или с хищным нахрапом прощупывающие, взвешивающие его по одежде, часам – с переводом в денежный эквивалент. Актер щупал взглядом брошенные ему улыбки, взвешивал, как гальку в ладони, следил за ответными отсветами, ласковыми вопросами из-под ресниц, просеивал их через сито, соотносил с типажами из прошлого-памяти. Несколько раз наткнулся на такие же ласковые вопросы из-под мужских ресниц – с отвращением отвернулся, нахмурился.
Многоголосая толпа: взбалмошная, истеричная масса из человеческих тел и амбиций, клубок желаний и спеси, первобытным узлом сбитая труха целлюлита и жил, инстинктов и сухопарой логики – толпа противопоставляла себя Арсению. Агрессивная, вероломная, она навязывала чуждые ему роли, пыталась лепить на угодный ей вкус и лад: Орловский ловил на себе потоки, которые провоцировали в нем желание самоутвердиться, выделиться среди других мужчин – когда хватал за глотку эту инертную стихию, ловил в себе ее щупальце, она вызывала лишь гадливость – ущербная и немощная тля – но стоило ослабить удила, и кажущаяся слабость оборачивалась ураганом, вихрем – эта стихия вдруг выхватывала тебя из собственного «Я», бросала в беспамятную податливость, начиналось коловращение, тебя срывало с опоры и несло по прихотливому, отхожему потоку-течению – куда-то туда, к обезличенности и скомканности, к мерцающему мраку и многоголосию пленительного шума, к смерти; взгляды одних девушек высвобождали его демонов, взывали к его темной страстности, к его ненасытному самцу; другие наоборот, с разочарованием отшатывались, если нащупывали в Орловском что-либо подобное – эти вторые звали лучшую его сторону, сердечную, если угодно, чистую – приглядывались к серьезности его глаз, способности по-настоящему чувствовать, быть отцом: но Арсений не хотел разделяться, он не хотел играть сейчас ролей-полумасок (хватало с него и театра): не хотел играть ни «плохого мальчика-повесу», ни «серьезного мужчину-семьянина» – в Арсении было все это, вся скверна и святость, вся сила и слабость человеческой мужской природы пульсировали в нем, рвали рубаху и неистовствовали; Орловский не хотел пластать себя на удобочитаемые лоскутки-обрывки – эта всеобщая привычка к двуцветью восприятия до осатанелости бесила актера, он просто пытался оставаться собой, так что всеми силами срывал с себя навязанные ярлыки, путы близорукой дуры-толпы, чтобы сохранить себя вне этих тупых, сортирующих взглядов.