Москва майская

Любит ли он Алейникова? О, вне всякого сомнения. Но по природе своей Эд не может оставить друга в покое. Ему нужно сломать Володьку для того, чтобы употребить кое-какие его части при постройке самого себя, вернее, при надстройке и реконструкции Э. Лимонова. Простим его, он стремится к этому не из мелкого эгоизма, не для того, чтобы отобрать алейниковский кусок мяса, но повинуясь инстинктам высшего порядка. «Любя — пожираю!» — вот каким девизом можно наградить нашего героя. Правда и то, что пожирает он только тех, кто с дефектом, кто не может бежать, болен. На таких и набрасывается обычно хищник.

32

Еха-ли цыга-ннее С ярмарки-ии, с ярмар-ки-ии… И оста-новилися йоне Эх-ха да под яблонь-кээ! —

поет Теодор Бикель, он же Гришка Быков, как утверждает Алейников. Пластинку Бикеля подарил Алейниковым Ларс Северинсон. Пластинка редкая. Заезжена она уже до безобразия. Ее дорожки напоминают тротуар на Цветном бульваре. Асфальт провалился, и из трещин выросли многолетние, здоровье и крепкие сорные травы.

— Ты же вольной борьбой, говоришь, занимался, вот и давай вольно поборемся!

Алейников стоит перед Бахом и уже закатал рукава клетчатой рубашки и расстегнул ее на груди. Из рубахи выпирает немаловажная грудная клетка, с рыжими и белыми, редкими, как ростки на картошке, волосками.

— Володя! Если ты сейчас же не прекратишь свои глупости, я уйду! — кричит Наташа. И прижимает руки к коленям. Это ее особенность. Волнуясь, она сгибается, переступает с ноги на ногу и прижимает руки к коленям. Другие женщины в подобном состоянии заламывают руки.

— Если я тебя обидел, Володя, я могу извиниться, — говорит Бах. — Правда, я не совсем понимаю за что.

— Во, Сундук, гляди на чужие страсти. Человек из Кривого Рога, а ты что? — Стесин и Сундуков пробрались к ссорящимся вплотную. — Ты способен на страсти, Сундук?

— А ты способен, фокусник сраный? — огрызается племянник Мариенгофа, двойник Павла Первого (ну да, он был похож на императора курносым носом и калмыцким личиком). — Способен?

— Ты меня не обидел, Вагрич, я просто хочу показать, что без всякого спорта положу тебя на лопатки. И не только тебя, но и всех вас! — Алейников неожиданно зло оглядывает друзей.

— Боюсь, что ты излишне самоуверен. — Бах снимает пиджак. Разозлился. Да, он, может быть, слишком много танцевал с Наташей, но Алейников мог бы быть и повежливее. Да, он выходил с Наташей в коридор и целовался там с ней, но Алейников этого не видел.

Алейников вцепляется в Баха, и они, сплетясь руками и упираясь ногами, расхаживают, тяжело топча пол, как два самца-оленя, сцепившихся в брачном поединке.

— Волоо-дяя! Я ухожу! — кричит Наташа. Но не уходит.

«Вагричу придется нелегко», — думает поэт. Володька выше его и тяжелее. Другая весовая категория.

— Вольной борьбой, говоришь, занимался?! — Тяжело дыша, красными глазами исподлобья Алейников глядит на Баха и вдруг резко рвет его на себя. Бах удерживается на ногах, но оба они, не в силах остановиться, врезаются в стол с фруктами и напитками. Хлипкий стол падает. Вместе с ним, хрустя и раскалываясь об пол, летят стаканы, бокалы, пустые бутылки. Ворошилов прыгает сзади на Алейникова, Морозов — на Баха. Но все разночинцы выпили изрядное количество алкоголя, потому им не удается оторвать противников друг от друга. Зато теперь уже четыре туши произвольно мечутся по комнате, повинуясь более всего ревности криворожца.

— Я ж вам казав, не зможете! — переходит Алейников на украинский. — Я силен, как Вий!

Алейников почему-то надувает щеки, может быть, чтобы стать похожим на известного гоголевского персонажа, обитателя подземных глубин. На одной руке у него повис Бах, на другой — Морозов, а сзади на спине — Ворошилов.

— Володяяяя! — кричит Наташа.

— Эд! Ну их на хуй с их шутками, нужно это прекратить!

Новобрачный, доселе отсутствовавший, вновь появился в комнате. Он, кажется, выходил во двор потискать соседку Аллочку.

— Им что, пиздюкам, а для нас, если явятся мусора, все это может плохо кончиться. Один паспорт на двоих…

— Хуй ты их теперь остановишь!

Он почему-то ждет опасности не от милиции, но со стороны папы Бермана. Что подумает папа Берман, очевидно, в ужасе проснувшийся на бухгалтерском ложе в соседней комнате. Не пропишет еще Савенко у себя. Решит не прописать, и все тут! Эд выбегает к группе и хватает за пиджак первого попавшегося — Ворошилова.

— Игорь, хоть ты-то будь умнее! Отлепись, еб твою мать! Прекратите!

— Иди на хуй, Лимоныч, прекрати сам! Твой Бах, сука, меня укусил…

В военном диком танце мужская часть гостей, включая даже трезвого Стесина, перекатывается стаей собак по квартире. В глубине стаи — туша большого зверя Алейникова, но лишь на мгновение можно увидеть его заднюю или переднюю лапу или копыто. Каждый мужчина орет свое воинственное ругательство или бормочет его. Они еще не соскочили с острия бритвенного лезвия, отделяющего шутливые, пусть и грубые, военные игры от мордобоя, но еще мгновение — и это произойдет.

— Прекратите драку, пидарасы! Остановитесь! — орет Эд.

Возвышенный поэт с миндалем в сердце, несколько художников и упоенно бьющая в чей-то зад ногой Неля не обращают на него никакого внимания. Рывки, сопения, ругательства и крики, все чаще отмечающие боль.

— Возьми стул и стулом их… — спокойно говорит Мишка. — Бери который полегче, венский…

— А-ааааааааа! — орет поэт и, взмахнув стулом, обрушивает его на хребты друзей-нонконформистов. Мишка не орет, но тоже взял стул и машет своим молча.

Первым приходит в себя Стесин.

— Ты что, охуел, рванина, Лимоныч! Ты что делаешь? Мы сейчас тебе таких пиздюлей вваляем! Ты мне ребро сломал, сука такая!

— Не ори, Талик. Вы, бляди, мне что, разницу делаете? Вы напились и деретесь, вам все похуй. А нам с Мишкой не похуй. Если сейчас мусора придут, ты соображаешь, что будет?!

— Ты прав. Напились как свиньи. И меня трезвого втянули. — Стесин трогает уши. Не отклеились ли. Приглаживает волосы.

Держась за бедро, проталкивается к другу Бах. Рубашка на нем разорвана.