Москва майская

— Ты что, охуел совсем, Эд? Друг, называется. Ты меня так стулом пизданул в бедро, у меня искры из глаз посыпались. А если бы по голове?

— Я старался не по голове. Больше никогда с вами дела не буду иметь. Безответственные вы люди. Драку устроили. Вы же мне обещали…

— Да мы что, мы ничего… Это Вовик. Вовик, ты зачем дерешься? — Сундуков подает руку сидящему на полу Алейникову. — Вставай, Вовик. Драться нехорошо, дети!

— Мы не дрались, мы боролись. — Алейников встает.

— Ну да, боролись, — ухмыляется Преображенский. — Еще минута — и стали бы друг другу физиономии чистить.

— Володька! — Наташа проходит сквозь толпу к мужу. — Я хочу тебе сказать, что ты говно, Володька! — Она поворачивается и уходит к двери. Открывает ее рывком и удаляется, стуча каблуками по старому паркету коридора.

— Масенькая… Постой, не сердись… Наташа, я тебе все объясню! — Алейников мечется по комнате, ища пиджак, и не найдя, убегает, на ходу заправляя рубашку в брюки.

— А где моя Ирка? Никто не видел Ирку? — Бах тревожно озирается.

— Ира ушла. — Возникшая из комнаты родителей Женя прижимает к груди новобрачный венчик. — Папа сказал, чтобы все ушли. Вы буйные, не умеете себя вести на свадьбе. Уходите. У меня брачная ночь! — Женя косенько щурит глазки. Она совсем не зла, улыбается, но, по-видимому, очень пьяна.

— Помочь тебе убрать, Женька? — Счастливо воссоединившиеся лесбиянки обнялись.

— Оставьте, девочки. Мама завтра все уберет. Мама хорошая. Мама меня любит.

— Помоги мне, Ирочка? — Сундуков тянется к девчонке, как бы грозя схватить ее несколькими руками Шивы.

Морозов везет Ворошилова к себе. Они остаются на Цветном, лишь перейдя на другую сторону ловить такси. Стесин с Сундуковым сопровождают Анну и Эда до Колхозной площади.

— Пока, рванина! Ну у тебя и воспитание, — кричит Сундуков, очевидно, не растративший всех своих сил. — Эх ты, Ендик! Кто же тебя научил друзей стульями бить, морковка?

— Правильно сделал… — бурчит уставший, поскучневший Стесин. — Друзья нажрались как свиньи… Пока, Лимоныч. Заходи. Я тебе еще заказчиков на той неделе подброшу. Циркач один просил брюки. Обезьянок тренирует.

— Эд, давай возьмем такси, а? — Анна даже спотыкается несколько раз. Чтобы показать, как она устала.

— Ну да, а завтра будем сидеть голодными?

— Ты забыл, что мы приглашены к Славе. У него и поедим.

— К Славе мы едем вечером. И что ты у него поешь? Бутербродов с гашеной известью?

— Слава сказал, Губанов приедет. Для Губанова Лия приготовит что-нибудь вкусное.

— Слушай, перестань ныть… Пятьсот метров осталось.

В окнах директорской квартиры темно. Когда они проходят по коридору, из комнаты Революционера слышен крепкий храп. Революционер, должно быть, уставший за день от разрушения Софьи Васильевны, перемежает длинные трели с коротким подхрапом.

Часть вторая

1

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся Советская земля. Холодок бежит за ворот, Шум на улицах сильней…

— Ты бы уж делал гимнастику под какую-нибудь антисоветскую музыку.

Поэт стоит в дверях и с удивлением наблюдает голого по пояс Революционера. Согнувшись, Революционер пытается дотянуться кончиками пальцев до босой ноги.

Окно в школьный двор распахнуто. Во дворе солнечно. Два подростка, сидя на бревнах, лениво плюют на дверь школьного сарая.

С добрым утром, милый город, — Сердце Родины моей! Кипучая, могучая!..

Революционер, тяжело дыша, наклоняется к кушеровскому старому приемнику, стоящему в углу на полу. Убавляет звук до едва слышного шуршания.

— Антисоветской музыки не существует в природе.

— А «Боже, царя храни!»?

— Монархический гимн.

— Как же вы, политики, без гимна живете?

— Ну вот ты и придумай нам гимн, поэт.

— Вы уж как-нибудь сами. Переложите на музыку первые десять строчек «В круге первом».

— Остряк-самоучка… Где вчера шлялись? — Покончив с укреплением организма, Революционер тотчас переходит к его разрушению. Садится на подоконник и начинает сворачивать цигарку.

— На свадьбе были.

— Неужели люди еще женятся в наше время? — Революционер радостно вдыхает с литр махорочного дыма.

— А по-твоему, Володь, они только в тюрьме сидят или только что вышли, чтобы опять сесть?

— Нигилист. Базаров. Ты что против меня имеешь? Неделю на меня бочку катишь.

— Ну, не на тебя лично, положим, а на твое… как бы точнее определить. «Призвание»? «Профессию»? «Дело, которому ты служишь» — во!

— Яблочко от яблони недалеко падает. То, что твой папан зэков возил, не прошло для тебя даром.

— Удар ниже пояса. Я же тебе сам про отца и рассказал. И ты сам знаешь, что яблочные сравнения — хуйня на постном масле. В Гражданскую войну бывало часто, что один брат воевал за белых, другой — за красных. Так что кончай травить. Вот у меня есть к тебе вопрос, можно к вам — с вопросом?

— Валяй.

Революционер побалтывает босой ногой, спущенной с подоконника. Похоже, что у него хорошее настроение.

— Ты лично веришь в то, что возможно устроить справедливое общество? Чтобы не было откормленных наглых начальников, раскатывающих в «Чайках» и «Волгах», фашистской милиции, чтобы можно было напечатать любую рукопись, если у автора есть талант? Общество, где бы каждый действительно получал по заслугам? Веришь в то, что, если разогнать компартию, все моментально станут хорошими? Ты-то сам хороший? Ты удержишься, чтобы не посадить десяток людей, сделавших тебе разницу в прошлом? Судью, например, который тебя судил в 1948-м, если он еще жив, и другого судью, посадившего тебя на второй срок?

— Задал не один вопрос, а сразу несколько. Некоторых придется посадить, Эд, ничего не поделаешь. Большинство же, если они не станут выступать против нас, — следует простить.

— С этого же и большевики с Лениным начали. Всех простили после Октября. Но уже к зиме с 1917-го на 18-й год пришлось начать шлепать офицеров и буржуазию, потому как начались покушения на лидеров, стреляли и в Ленина, отчего он и умер позднее, и белые армии уже формировались на Дону…

— Ты что мне урок истории устраиваешь? Я лучше тебя историю знаю.