Москва майская

Поэт вздыхает и, взяв старую Борькину машинку, воздвигает ее на стол.

Стихи для передачи Сюзанне Масси он давно подготовил. Чтобы отвести возможные подозрения подружки, он немного попечатает третий сборник своих стихотворений. (Он нумерует сборники.)

Мелькают там волосы густо —

выбивает он и останавливается.

От белого хлеба и верной жены Мы бледною немощью заражены…

«Вот, бля, что это я!» Он густо забеливает строки Багрицкого и выбивает поверх — свои:

Настольная лампа горит.

Из школьного двора свистят, слышен топот ног. Занятия в школе закончились. Сейчас время экзаменов в старших классах. Да еще приговоренные к летним занятиям ленивые ученики вынуждены посещать школу. А может быть, занятия еще не окончились? Что они там творят, бездельники? Ему хочется встать и посмотреть, но он остается на месте. Допечатывает стихотворение и разглядывает последний листок. Разобрать текст возможно, однако пяти рублей за шестой экземпляр никто не даст. Виновата мерзкая синяя пересохшая копирка. Однако пятьсот листов копировальной бумаги достались ему в свое время бесплатно. Рита Губина принесла с места работы, из научно-исследовательского института. Давно уже, потому копирка и пересохла. Уже, пожалуй, год тому назад. Сразу после разгона семинаров при ЦДЛ? Или до этого? А, вот! Рита принесла ему копирку в день, когда повезла земляков к Губанову знакомиться.

3

Так же, как сейчас, цвели липы. Однако было куда жарче. Они встретились в метро, на кольцевой станции «Киевская». Рита явилась в желтом платье с букетом ромашек, Бах был в джинсах и шелковой розовой рубашке с коротким рукавом. Под землей они проехали по местам войны 1812 года. Станции назывались «Кутузовская», «Фили», где состоялся знаменитый военный совет Кутузова, «Багратионовская». Москва за полтораста лет так расширилась, что вместила в себя все Подмосковье начала прошлого века. Выйдя из прохладного метро, они пересели в жаркий автобус. Губанов жил в Кунцево, на улице Красных Зорь!

Пионеры Кунцева, пионеры Сетуни, Пионеры фабрики Ногина! —

продекламировал Эд, когда они сошли с автобуса.

— Чьи это? Твои? — спросил Бах.

— Багрицкий! Неужели не знаешь, Бах? — удивилась Рита. — «Смерть пионерки».

Валя, Валентина, Что с тобой теперь? Белая палата, Крашеная дверь… —

Не знаешь?

— Пушкин тоже Достоевского не читал, — отшутился Бах.

— Он же художник. Ему не обязательно, — вступился Эд за приятеля. — Кстати говоря, многие ребята с семинара не читали Багрицкого. Он не в моде. Сейчас в моде репрессированные. А зря, Багрицкий — сильный поэт. «Дума про Опанаса» — озверительная вещь. Мясная и сочная.

Рита предупредила их, чтобы они не вздумали явиться к Губанову с алкоголем.

— Ни в коем случае, ребята. И я обещала его маме. Лёнька сейчас в хорошем периоде. Он много пишет, живет дома, а не бродяжничает по Москве. Так что не нужно его сбивать с пути. Стоит ему выпить даже стакан вина — он загуляет. Он ведь серьезно болен алкоголизмом.

«Ребята» пообещали, хотя пришествие к поэту без бутылки казалось харьковчанам кощунством. Они не восприняли утверждение Риты всерьез.

— Ему же всего двадцать один год, Рита! Разве может человек быть болен алкоголизмом в таком возрасте?!

— Может. Распрекрасно. Слава пришла к Лёньке в 1965 году. С тех пор его спаивают дружки-приятели, поклонники и просто всякая шваль, которой очень хочется общаться с гением.

— Ты тоже считаешь его гением, Рита? — ревниво осведомился Эд.

— Я считаю, что он необыкновенно талантлив. «Гений» — это слово не из моего словаря. Я считаю, что чью-либо гениальность возможно определить, лишь отступя на достаточную временную дистанцию.

Губанов жил в некрасивом приземистом доме. Вокруг располагались подобные же хрущевские скучные дома. Окруженные, впрочем, красивой, очевидно не выкорчеванной, сохраненной при строительстве, растительностью: немолодыми деревьями и кустарниками. Они поднялись по лестнице и остановились у двери гения. В отличие от простых дверей, она была обита пленкой кожзаменителя поверх слоя ваты. Судя по двери, в квартире жила приличная, зажиточная советская семья.

— Ты уверена, что Лёнькина мать не кагэбэшница? — прошептал Эд.

— Да нет же! Она работает в ОВИРе — отделе виз и регистраций Мосгорисполкома. Это Лёнькины враги распустили слух, что его мать — кагэбэшница. Отец вообще инженер.

Уже через несколько лет ОВИР сделается едва ли не самой известной организацией Страны Советов. В описываемый же отрезок времени лишь немногие, избранные граждане, удостаивавшиеся чести выезда за пределы страны, знали о существовании ОВИРа. Эд так и не понял, где работает Лёнькина мать, но переспросить постеснялся. Ведь они стояли у двери гения. Рита нажала на кнопку звонка. Вагрич переложил упакованный в газету подарочный коллаж из одной руки в другую. Эд облизал губы. Стараясь не показывать виду, харьковчане все же волновались. Как-никак им предстояла встреча с самым знаменитым поэтом страны.

То обстоятельство, что лишь одно стихотворение самого знаменитого «Холст 37 на 37» было напечатано в журнале «Юность» в 1964 году, не умаляло его знаменитости, а может быть, увеличивало ее. (Утверждают, что Генри Миллер был куда более привлекателен для американцев в те тридцать лет, когда книги его были запрещены в Соединенных Штатах, нежели впоследствии.)

Дверь открыла старуха с энергичным лицом.

— Здравствуйте! — сказала Рита пионерским голосом хорошей маленькой девочки, пришедшей в гости к бабушке. — Вы — Лёнина бабушка? Я — Рита Губина, я у вас была. Вы меня помните? Я еще помогала вам с вареньем. Лёня нас ждет. Мы договорились в два часа.

Старуха помнила Риту. Может быть, если бы она не помнила Риту, прием был бы другим. Лицо у старухи осталось настороженным, но она пустила компанию в переднюю.

— Лёнька! — закричала она в глубины квартиры. — К тебе ребята пришли!

Из глубин сочилась заглушенная классическая музыка, но Лёнька не появился.

— Пойди постучи сама. Сними только туфли, — сказала старуха. — Он не слышить. Музыка орёть. (По этим «не слышить» и «орёть» харьковчане, переглянувшись, определили старуху как вышедшую, но не до конца, из народной среды.) — Родителев нет, в отпуске — ён и наслаждается, — добавила старуха.

Рита послушно сбросила туфли. Эд подумал, что до сего момента атмосфера квартиры никак не намекает на пребывание в ней гения. Так вот живут советские студенты, не отселившиеся от зажиточных родителей. Или даже подростки старших классов школы. Три комнаты, в одной — папа-мама, в другой — подросток, в самой меньшей — бабушка. У подростка, неизбежный, есть проигрыватель или магнитофон…

Они последовали было за Ритой.

— Обувку снимите, а то не пущу, — сказала старуха, преграждая им путь. — Паркет только что натертый.

Ошеломленные, они сняли обувь.

— Ритуля! — В двери стоял коренастый паренек. Фамилия досталась его роду поделом — у гения были широкие, лоскутьями, губы. — Проходите, ребята! Ой, бабка, зачем ты с них копыта содрала!

С Ритой паренек поцеловался несколько раз. Пожал руки провинциалов. Услышав «Лимонов!», понимающе усмехнулся.

— Псевдоним? Не боишься с таким смешным жить? Впрочем, Пушкин, тоже, если вдуматься, смешно. Пушкин, Грушкин… Что-то еврейское…

Они расселись на раскладных стульях. Хозяин убавил музыку и привычно прыгнул на тахту без спинки, она же, вне сомнения, служила поэту кроватью. На жилище проклятого поэта комната не была похожа. Она удивляла своей санаторной светлостью, обилием солнца, проникающего через большое окно. Этажерка светлого дерева со странно небольшим количеством книг. К этажерке приколота кнопками фотография молодого Маяковского с футуристским бантом у горла. Маяковский был лохмат и глядел исподлобья. Эд поискал стол, но нашел лишь сооружение, напоминавшее одновременно ночной столик и тумбочку. Похоже было, что сооружение принадлежит к той же компании, что и раскладные стулья, и, может быть, разложив его полагающимся образом, возможно на нем писать?