Москва майская

Портной знает, что комплимент заказчице не помешает. Расположившись к портному, они меньше придираются при получении брюк. А расположить их проще всего комплиментом. Портновская практика дает ему возможность изучать человеческую психологию. Каких только типов он не навидался! Одна психопатка Валя, подруга Анны, чего стоит!..

Дело было еще в Харькове. Он переделал безумице пальто, и безумица осталась недовольна.

— Я просила тебя сделать рукава узкими! А ты что сделал?! — кричала только что перекрасившаяся в огненный цвет, выжегшая волосы дотла изуверка. — Вот как нужно было сделать! Вот как! — Психопатка сдавила манжет рукава так, что кисть, торчащая из него, побелела. — Узким! А воротник! Я же тебе объяснила русским языком, какой я хочу воротник!

Наслушавшись криков сумасшедшей, Эд выругался, плюнул, укрылся в соседнюю комнату и оттуда прокричал психопатке, чтобы она явилась через неделю, что он сделает все, как она хочет, но что это первый и последний раз он имеет дело с истеричкой. И перешивать женские тряпки он больше никогда не станет! После ухода Вали он накричал на Анну, обвиняя ее в том, что она дружит с такими экземплярами! На следующий день он встал рано, дабы начать распарывать пальто сумасшедшей. Он уже взял в руки бритву, когда в голову ему пришла идея… А что, если? В конце концов, что он теряет. Небольшой психологический опыт… Он спрятал бритву и повесил пальто в шкаф.

Когда в назначенный день безумица явилась, Эд встретил ее с мрачным выражением лица.

— Я, вопреки здравому смыслу, сделал все, как ты хотела, — испортил пальто. Я снимаю с себя ответственность. Рукава теперь узки, как чулок. Как ты сможешь показываться на улице в таком пальто, я не знаю. Воротник…

— Это не твоя забота, Эд, — перебила его огненноволосая. — Где пальто?

С еще более мрачным видом он подал ей пальто и поставил зеркало на сундук, чтобы безумица могла увидеть себя.

— Ну вот! — закричала шиза, даже не взглянув в зеркало. — Великолепно! Почему же ты не мог сделать это же с первого раза?

— Я не согласен… — мрачно начал Эд.

— Я очень довольна, — воскликнула Валя. — Прекрасно! Правда прекрасно, Анна?

Анна, подготовленная Эдом, с сомнением оглядела Валю и заставила безумицу обернуться: «А не было ли в первый раз лучше?»

— Вы ничего не понимаете… Слепые люди. Сколько я тебе должна, Эд?

Семья долго хохотала после ухода психопатки. Эд заработал на Вале лишние семь рублей. Разумеется, он не переделал ни единого шва. И приобрел дополнительные знания рода человеческого. Как бы проштудировал главу Фройда.

— Эд, ты не забудешь то, что ты мне обещал? — Революционер больно жмет руку поэта и заглядывает ему в глаза.

— Не забуду. Не волнуйся, вали себе спокойно… Обещал — значит сделаю.

Он обещал отвезти бумаги Революционера на окраину Москвы в новый квартал, на «Юго-Западную». Нет сомнения в том, что бумаги противозаконные, нелегальные. Эду хочется взглянуть на других революционеров, друзей Володьки. В сущности, он вызвался сам.

Счастливая своей длинноногостью, пообещав приобрести книжку стихов, когда придет забирать готовые брюки, Светлана выкатывается из квартиры вместе с Революционером.

Из темной пещерки спальни выходит Анна в синтетического шелка розовой комбинации и, щурясь, глядит на Эда, на раскрытое окно.

— Ой, как я устала! Может, не поедем сегодня ко Льну, останемся дома, а, Эд?

— Я должен отдать Славке стихи для сборника Сюзанны Масси. Ты как хочешь, а я поеду.

— Ох, пахнет хорошо! — Анна приближается к окну и выглядывает во двор. — Весна совсем. Любви хочется!

Она потягивается.

— Эд, ты не хочешь трахнуть Анну, а? Я уже забыла, когда мы это делали в последний раз. То ты пьян, то ты пишешь, то сбегаешь из постели в семь утра, чтобы кроить брюки.

— А я не забыл. Мы трахались позавчера.

— Уф, кажется, годы прошли после этого.

Анна подходит к поэту, сидящему за столом, гладит его по шее. Поэт дергает затылком.

— Понянчи меня немного, Эд? Поноси меня на ручках?

Такой Эд не любит Анну Моисеевну. В роли ребенка подружка-бегемотик выглядит нелепо. Разумеется, у всех бывают в жизни моменты, когда хочется, чтобы тебя пожалели, но нельзя показывать себя людям в таком виде. Даже самым близким. Когда Эду жалко себя, он бродит один по Москве, выгуливает настроение. Черствый ли он? Он сам так не думает. Он сдержанный. Страсти в нем есть, да еще сколько, время от времени они со свистом, разрушительные, вырываются из него. В том, что он их скрывает, виновато воспитание… Или наследственность? В любом случае — папа и мама. Родители не целовались и не обнимались в его присутствии. Он, во всяком случае, не помнит. Может, от него они скрывали свои чувства?

— Понянчишь тебя, Анюта, как же! При твоем весе…

— При моем весе, Эд, еще больше хочется, чтобы тебя понянчили. Ну Эд?!

Анна Моисеевна шлепается горячей задницей ему на колени. Поэт морщится, но за спиной подруги. Он нехотя кладет руку на внушительную спину и поглаживает свою женщину. «Мур-мур-мур…» — имитирует кошачье мурлыканье Анна. У каждой пары есть свой ассортимент мелких интимных привычек, звуков и ласкательных имен. Наш герой ловит себя на том, что все чаще тяготится некоторыми любовными церемониями. Переместив руку на холку бегемотика, он мнет ее. «Мур-мур-мур!» — опять заходится Анна в кошачьей имитации. «Скорее бы она встала с моих колен, и не пришлось бы ее трахать», — думает поэт. Он стесняется своих мыслей, но ему не хочется трахать Анну… Несмотря на весну, на едкие запахи липовых почек из школьного двора, пропитавшие кушеровскую квартиру, несмотря на теплынь и горячий зад Анны. Больше четырех лет он имеет неограниченный доступ к телу Анны Моисеевны. «Мур-мур-мур-мур! Мур-мур-мур-мур!» — заливается подружка и трется задом о его колени. Поворачивается лицом к Эду.

— Что же ты не несешь меня в постель, мужчина?

Эд, превозмогая вес подружки, сталкивает ее с колен. Встает со стула.

— Я должен закончить перепечатывать подборку для Славы. У нас достаточно времени для трахания. Мы что с тобой, последний раз видимся?

— Ты не хочешь меня, Эд! Ты меня разлюбил…

Опечаленный бегемотик стоит на полу, подтягивая на плечо тесемку розовой рубашки.

— Брось хуйню городить, Анна! — злится поэт. — Живешь себе тихо, и вдруг на тебя находит, начинаешь свою песню «Не хочешь… не хочешь!». Прекрати немедленно! Займись лучше чем-нибудь полезным. Макароны бы сварила, там есть еще несколько кружков колбасы, вот бы и поели…

— Колбасу я доела! — Анна Моисеевна с вызовом глядит на сожителя.

— Опять вставала ночью жрать? — Поэт, впрочем, не возмущается. Он привык к особенностям характера Анны. Вставание ночью и поедание припасов свидетельствует о наступлении у сожительницы периода депрессии.

— Ну что ж, будешь до вечера голодной. Я свалю скоро.

— Ты не хочешь меня трахать, я пойду поэтому спать.

Анна плетется в спальню. Слышно, как она шумно опускается в постель и некоторое время ворочается, устраивая большое тело поудобнее.

Ему стыдно. Анна права, и очевидно, что он разлюбил Анну. Он не нашел себе другой женщины, он практически не изменяет сожительнице (всего два раза, случайно, он переспал с двумя московскими девушками, но он не относится к быстрым полупьяным совокуплениям серьезно), однако все чаще, ложась в постель к жаркому телу бегемотика, он воздерживается от любовного акта. А если биологическое желание все же толкает его к подруге, он предпочитает совокупляться так, чтобы не видеть ее лица. Может быть, он боится, что Анна не обнаружит в его лице любви, только безличное желание?