Москва майская

5

Самое время поговорить о простых людях. Врезать им. Они кишели вокруг наших героев. Набивали собой трамваи, троллейбусы и метро. Они трудились на многочисленных московских предприятиях и два раза в месяц получали из рук кассиров предприятий деньги. Простые люди привилегированно обитали в комнатах или квартирах, обходившихся им в три-пять рублей, а не в тридцать-сорок, как нашим непрописанным героям. Заходя к ним время от времени или сидя рядом с ними в столовых, можно было увидеть, что питаются они чаще и много лучше Эда и Анны… Можно было также услышать (в трамваях, троллейбусах и столовых, в очередях и на парковых скамьях) непрерывные жалобы простых людей на жизнь. Они требовали лучшей жизни.

С точки зрения Эда и Анны, брезгливо не доедавшие сосиски и тефтели в столовых (Эд приспособился доедать за ними. Вначале стесняясь, воровато. Позже без стеснения), простые люди не заслуживали лучшей жизни. Ибо их умения и таланты не стоили даже той заработной платы и тех условий жизни, в которых они находились сегодня.

За переноску бумаг со стола на стол, за печатание на машинке, за умение выточить из металла деталь, соединение при помощи гвоздей двух досок, за то, что слесарь домоуправления знал, в какую сторону повернуть гаечный ключ, меняя отрезок трубы, они хотели все блага цивилизованного мира. Блага, которые (они знали, слыхали, чувствовали) им должен мир. Простые люди не сомневались в своем праве на эти блага. Подобно Эду и Анне, простые люди не любили начальников, но, в отличие от наших паршивых овец, их нелюбовь не была эстетической, простые люди ненавидели начальников за то, что те не выдают им якобы полагающиеся им блага. Простые люди, может быть, подсознательно были уверены, что где-то, охраняемый начальниками, хранится гигантский бездонный мешок с подарками (автомобилями, коньяками, норковыми шубками) и мерзкие начальники лишь отказываются его развязать и приступить к раздаче населению Союза Советских — благ… «Вот в других странах… Вот в Англии… Вот в Америке…» — хрипели у пивных ларьков животастые ленивцы.

Эд и Анна считали, что народ разбалован. Что народ мечтает мало работать и много развлекаться. Они считали, что народ — опасный и прожорливый зверь, и, не испытывая симпатии к начальникам, все же думали, что начальники необходимы, дабы надзирали за опасным зверем. И брезгливо сторонились и тех и других, не желая быть втянутыми в их каждодневную борьбу.

Козье племя, с зеленого детства усвоенная Эдом презрительная кличка, шныряло вокруг с недовольными, усталыми, грубыми и вульгарными лицами. Эд и Анна, не удивительно ли (!), были большей частью довольны жизнью. И часто веселы. Но, с другой стороны («с одной стороны», «с другой стороны» — столь же любимые нашим героем идиомы, как и «козье племя». Он всегда имел по меньшей мере два одновременных взгляда на вещи, что свидетельствует о чем? О его философском темпераменте?), что еще есть у козьего племени, кроме биологических удовольствий и потребительства? Интеллектуальные радости козьему племени мало доступны. Не говоря уже о радостях творчества…

Эд же летал по Москве радостный. Желудок с проглоченной наспех одной-единственной «микояновской» котлетой, молчи, подлый, когда трепещет молодое сердце от перечитывания текста, который только что удалось записать… Поэту пару раз в неделю казалось, где-нибудь в районе Марьиной Рощи, что сейчас он полетит вдруг… Еще чуть-чуть — и оторвется от земли, так он был счастлив, если мелодия, звучащая в нем, воспроизводилась словами. А козье племя, придя с работы и набив желудок пищей, усаживалось у телевизора смотреть и слушать убогости.

«Мы с Эдкой бедные, но гордые», — любила повторять Анна Моисеевна. Что и соответствовало истине. Они радостно культивировали гордый свой элитизм и порой покатывались от хохота, наблюдая лица народные.

Уже около века или более того принято любить маленького человека. Любить бесталанных, некрасивых, глупых, неинтересных. Бормочущих общие истины. Лишь иногда прорывалось сказанное сквозь зубы, в сторону, кем-нибудь посмелее, Оскаром Уайльдом: «Хорошие люди, принадлежащие к нормальному и, таким образом, обыкновенному типу, с точки зрения искусства неинтересны». К моменту, когда пишутся эти строки, развитие генетики сделало неоспоримым тот факт, что талантливость или бесталанность человеческого существа предопределена его генетическим кодом заранее, еще в зародыше. Или вы родились Суперменом, или нет. «Проигранное дело, господа!» — как любила говорить Анна Моисеевна, цитируя, возможно, всеми забытую пьесу. Кто решится сказать, что наш герой, бывший рабочий парень, проведший среди простых людей большую часть жизни, не имеет права трезво судить о них? Именно тогда Эд придумал свой, не очень точный, впрочем, афоризм: «Народ — это те, которые не смогли стать интеллигентами». Под «интеллигентами», тогда еще не смея себе в этом признаться, он скрыл избранных, Суперменов: Ван Гогов, Аполлинеров, Ворошилова… и себя.

Он презирал их бесконечно, внешне этого не проявляя. Деликатность ли виной тому, что он никогда не обижал их, или же он был настолько удовлетворен своим, известным лишь ему превосходством, что ему не нужно было унижать других? Он никогда не назвал себя Суперменом, но чувствовал себя таковым. Расхаживая под кепкой, в черном пальто по столице нашей Родины, он наблюдал за ними, как за детьми…

6

Его интересовали не простые люди, но другие Супермены. Он продолжал исследовать их.

Пришлось подклеить к карте-схеме еще лист. Она уже достигла размеров географической карты двух полушарий и была множество раз починена на сгибах. На свежем листе самыми новыми жирнели городами кружки «Эрнст Неизвестный» и «Ситников». Оба считались большими зверями контркультуры.

Харьковчанин и Стесин, добившийся для него аудиенции, пробрались среди бело-гипсовых торсов, вздутых бицепсов, трицепсов и мышц, не имеющих места в природе ни у животных, ни у человека.

— Раскрасить бы все это, Лимон! — прошептал Стесин, увлекшийся как раз тогда размалевыванием камней, корней дерева и других объектов природы абстрактными татуировками. Открывшая им дверь девушка привела их к подножью новенькой алюминиевой лестницы. Босиком слезал на них маленькими ступнями, снимая их одну за другой со ступеней, Эрнст-скульптор.

Знаменитый скульптор Эрнст Неизвестный глину месит; Весь в поту, не спит, не ест, Руководство МОСХа бесит; Не дает скучать Москве, Не дает засохнуть глине… —

вспомнил харьковчанин строчки любимого поэта Анны Моисеевны Александра Межирова. Точнее, Анне Моисеевне нравилось одно стихотворение Межирова:

Эта женщина, злая и умная, Проживает под кровлей одна. Но подруг разномастная уния Этой женщине подчинена… —

часто завывала Анна Моисеевна, с умилением узнавая в злой и умной — себя. И вот скульптор Эрнст стоит перед юношей. Синие штаны, вымазанные в гипсе, синяя майка. Сильный, но бесформенный торс. Очень подвижные, вместе с верхней губой ходящие под носом небольшие усики.

Эрнст — звезда культуры нового типа. Больше известны скандальные истории, связанные с ним, чем его работы. Последний скандал: Эрнст отказался слезть с лестницы, чтобы пожать руку явившемуся к нему в мастерскую Жан-Полю Сартру. «Я работаю». Так, во всяком случае, утверждает молва. По другой версии той же истории — Эрнст послал Сартра на хуй. Обе версии нравятся «всей Москве». Так как Эрнст — наш человек, то получается, что это мы, московская контркультура, послали на хуй их Сартра. Пренебрежительно отказались сойти с лестницы, где мы работали. Их Сартр потоптался у подножья лестницы и ушел. Мы победили.

Экс-харьковчанин, шпионом наблюдающий Москву, и наш, и не наш в одно и то же время. Он не понимает, почему нужно было глупо стоять на лестнице, когда к тебе явился столь известный в мире человек. Почему не спуститься, чтобы удовлетворить хотя бы собственное любопытство. Бах тоже считал историю глупой и заметил, что Сартру следовало трясануть лестницу, чтобы Эрнст «свалился с нее на хуй».

Ради «своих» скульптор слез с лестницы.

— Приветствую вас, ребята! Привет, Виталик!

— Эрнст, познакомься: Эдик Лимонов, о котором я тебе говорил. Охуительный поэт!

— Я извиняюсь, у меня руки грязные. — Скульптор отер руку о брюки. Сильно пожал руку поэта.

Сильность Эрнста юноше понравилась. Кокетство — нет. Обычно работяги кокетливо пугают грязными ручищами интеллигентов. Но он-то не интеллигент. Лишь несколько гипсовых крошек прилипли к руке поэта.

— Я очень занят, ребята, так что я с вами минут пять посижу и полезу наверх. Хорошо? Борька, ты, пожалуйста, отшлифуй мне бок! — сказал скульптор вышедшему из месива белых мышц юноше в резиновых сапогах и лыжной шапочке. — Идите, ребята, за мной!