Москва майская

Скульптор втиснул ступни в забрызганные каплями гипса туфли со смятыми задниками и повел их меж снежных полуфабрикатов. За некрашеной дверью оказалась белая комната с тахтой, радиоприемником, магнитофоном и книжной полкой.

— Садитесь куда придется.

Пять минут обернулись тремя часами. Эрнст говорил с видимым удовольствием, как будто несколько месяцев просидел в одиночной камере. Говорил о «пидарах» из Московского союза художников, о том, что его дантист лечил зубы Че Геваре и все зубы Че оказались гнилыми. Эрнст объявил об этом со злорадной ухмылкой. Говоря о войне, он снял майку и, повернувшись спиной, показал глубокие впадины ранений. Оставив войну, заговорил о правительстве. О бывшем «хозяине» — Хруще и о нынешних «пидарах». О том, что Хрущ извинился перед ним, Эрнстом, совсем недавно за разгон, который он устроил художникам и ему, Эрнсту, лично, в 1962 году на выставке в Манеже. Из сказанного скульптором возникала страннейшая картина мира, где все элементы и стихии — правительства, МОСХ, фашизм, Че Гевара, Хрущев и сын Хрущева Сергей («Он часто ко мне заходит», — небрежно швырнул Эрнст) вертятся мелкими подсобными планетами вокруг одной большой ярко раскаленной Планеты — Солнца по имени Эрнст Неизвестный. Создавалось такое впечатление, что Вторая мировая война произошла для того, чтобы Эрнст Неизвестный стал лейтенантом и пропал без вести, что Хрущев пришел к власти, чтобы накричать на Эрнста Неизвестного, и был отстранен от власти за то, что не понял Эрнста Неизвестного. И теперь он пьет и, размазывая слезы по лицу, кается перед Эрнстом Неизвестным. А Данте написал свою «Божественную комедию», чтобы Эрнст смог проиллюстрировать ее.

Скульптор показал им несколько самодельных альбомов с иллюстрациями. Листы были склеены гармоникой, как детские книжки-раскладушки. Разглядывая мясные массы и фантасмагорическое смешение торсов, конечностей и частей машин, провинциал замечал время от времени на себе пытливый кошачий взгляд скульптора. «Неужели его интересует, что я думаю о его рисунках, — удивился поэт. — Окруженному Хрущевыми и Сартрами, не дрогнувшей рукой черкающему иллюстрации к Данте, что ему мнение двадцатипятилетнего поэта, только что явившегося из провинции?»

Поэт, стесняясь, навязал Эрнсту сборник «избранных» стихов, и они вышли. По их инициативе. Во дворе о них ударилась, оглядывающаяся и озирающаяся, группа людей во множестве пар очков, в коже и дыме трубок.

— Неизвестни? — схватила Стесина за руку рыжая женщина.

— Видишь дверь, рванина? — Он чуть развернул рыжую за талию. — Вот туда и дуй. Там Неизвестни. Поняла?

— Пасибо! — Радостно подпрыгнув, рыжая устремилась к указанной двери. За нею, галдя на нескольких языках, рванули ее спутники.

— Иностранцы к Эрнсту, — уважительно прокомментировал Стесин. — Сейчас купят несколько рисунков или гравюр. Во как надо, Лимоныч! Эрнст дорого свои рисунки продает. Потом можно ни хуя не делать с целый сезон. Мне бы добиться такой известности! — Стесин вздохнул. — А всего-то дела… Ты знаешь, Лимоныч, почему Эрнст так известен на Западе? Хрущев на него кулаком стучал, после выставки в Манеже обозвал, говорят, его «педерасом», и, пожалуйста, мировая слава! Опоздали мы родиться, Лимон. Всего лет на пять бы раньше родиться!

— Однако он не на пять лет нас старше, а на все двадцать. Если он в войне участвовал, то какого же он года? А он правда без вести пропавшим считался, Талик?

— Война, Лимон, меня ни хуя не интересует. В Манеже в 1962 году нужно было выставиться, вот что! Все, на кого Хрущев тогда накричал, кого на хуй послал, стали знаменитыми людьми. Такую рекламу им сделал!

— Получается, Виталик, что человек сделал карьеру на том, что вначале его послали на хуй (Хрущев), а впоследствии он послал на хуй (Сартра).

— Га-га-га! Га-га-га! Лимон, милый ты человек, а ведь правда, Эрнстова карьера с хуями связана. Га-га-га! — Стесин остановился и поглядел на приятеля с подозрением. — Он что, тебе не понравился?

— Почему ты так решил? Понравился. Энергии в нем — хоть воду кипяти на человеке. Трепло он только, по-моему. Неужели все эти истории с ним происходили?

— Подвирает немного. Он, как эта болезнь называется, бля, забыл, мне Гробман говорил… а — «мифоман», вот! Однако я к нему прихожу, Лимон, не сказки его слушать, а энергией от него заряжаться…

— От тебя самого можно энергией заряжаться. Орешь и пенишься. Куда тебе еще энергии… Слушай, а что ты думаешь о его работах?

— Гениальный скульптор! Не хуже Генри Мура!

— Я серьезно, Виталик. Что ты, на хуй, все у тебя гении.

— Я не виноват, что мы живем в эпоху, когда гениев целое созвездие.

— Ну да, и все они по счастливому стечению обстоятельств собрались в Москве.

— Эрнст с Урала, как Ворошилыч. Родился в Свердловске. И мама у него еврейка. Эрнст — жид, как и я. Наш брат, жид, — очень талантливая нация, ты замечаешь, Лимон?

— Что ты орешь на всю улицу: «Жид! Жид!»

— Лимон! Ты и Ворошилыч — исключения из правила. Хохлы. А в основном все гениальные люди в Москве — жиды. Я, Гробман, Кабаков, Янкилевский, Эрнст, Вейсберг, Миша Швацман, Сапгир, Рабин…

— Виталик, ну что ты пиздишь. Алейников — не еврей, Холин — не еврей, Айги — чуваш, Ситников — русский… Чего пиздеть зря!

— Все, все — жиды! Да здравствуют жиды! — заорал Стесин. Его обычный прием. Когда у него кончаются аргументы, он пытается победить глоткой. Прохожие на проспекте Мира испуганно обернулись на пару странных юношей. Стесин сменил тогда уже полосатый костюм на стеганый. Полиэстеровые узкие брюки и куртка были сделаны в Швейцарии для катания с альпийских гор. В Москве костюм служил Стесину и летом, и зимой. Поэт — длинно-густоволосый, в черном. Впечатление складывалось такое, будто два актера после спектакля, не переодевшись, вышли в город и прогуливаются. То, что они не из самой распространенной советской действительности, — сразу ясно, однако они равноправно принадлежат той эпохе. Не только густобровый Брежнев, космонавты и советские танкисты, высунувшиеся из люков в Праге, но и они — бледные, наглое меньшинство. (Наглое от того, что меньшинство?)

— Мне его мышцы не очень, честно говоря. То есть я не против мышц и даже за, но как-то по-домашнему все это выполнено. Грубовато, не знаю, уместно ли такое слово, неэлегантно.

— У Эрнста, хоть он и член Союза, на бронзу денег нет, — сурово сказал Стесин, будто это поэт был виноват в том, что у Эрнста нет денег на бронзу. — А в гипсе выполненные скульптуры выглядят всегда хуевее… Ты, Лимон, вообще-то своих критиковать не должен! Понял? — Стесин остановился на троллейбусной остановке и прислонился спиной к столбу. — Эрнст — наш лидер, можно сказать! Во всяком случае, один из наших лидеров. Ты лучше Вучетича критикуй, понял?

— Бог мне лидер! — ответствовал заносчивый юноша, возмутившись в который уже раз в жизни засильем коллектива. Оказывается, и у паршивых овец, сбившихся в стадо, быстро создался свой коллектив, и следовало, оказывается, опять подчиняться его воле, пренебрегши своими индивидуальными пристрастиями.

— Эрнста я не критикую, а высказываю легкое подозрение. Тебе только. Вучетича же работы я плохо знаю. А вот то, что он сделал в Сталинграде, мне нравится. Охуенно, когда живые танки в стену вмонтированы. Монументальный фашизм, говорят, ну и пусть, но ведь здорово! А Эрнст разве с его мышцами и торсами не к фашизму тяготеет? Если разница между ними только в том, что одного изругал Хрущев, а другого похвалил, то мне на скандалы положить, мне объект искусства подавай!

— Поехали, теоретик хуев, я тебя борщом накормлю. Зайка приготовила.

Стесин запрыгнул в троллейбус. Поэт последовал за ним. Никогда еще теоретические разногласия не разругали поэта с оппонентами до степени отказа от пищи. И тем паче столь редкой для среды, в которой общается наш герой, как борщ.

С Эрнстом он стал общаться. Ездил к нему заряжаться энергией, так никогда и не приняв до конца его скульптур и рисунков. Иной раз Эрнст оптом закупал у поэта десяток сборников, чтобы продавать и дарить их своим влиятельным и именитым друзьям. Через Эрнста стихи Лимонова попали к братьям Стругацким, уехали в Армению и Грузию.