Москва майская

— Васькин брат — известный дипломат. Они не общаются много лет. Что-то произошло, раз он к Ваське вдруг заявился. Ты заметил, как Васька разнервничался? — Андрюшка сунул самую большую кисть за голенище сапога.

— Трудно понять, где кончается его грубость и начинается нервность.

— Василий Яковлевич — умница. Грубость — часть его образа юродивого. Ты заметил, что он играет русского юродивого? То есть режет правду-матку, всех злит и высмеивает. Тебя он тоже хотел разозлить. Не успел.

— Ну на меня где сядешь, там и слезешь. Со мной работать трудно.

— Васька специалист по жиловыниманию. Сумел бы. Он иногда зимой вываливает в полушубке на голое тело и босиком на Дзержинского. Пробежит по сугробам, шухеру наведет на народ — и домой. Ему от такой пробежки ничего, и насморка не заработает, здоровье у него казачье. Он называет это упражнение «народец попугать».

— Ну и типчик. Мне Сапгир рассказывал, что Ситников пришел как-то на прием к Брусиловскому и был разозлен тем, что Толя выставил гостям микроскопические бутербродики. Васька вышел в кухню, открыл холодильник, обнаружил там килограмм вырезки, взял мясо, вынес к гостям и говорит: «Вот я тут мяса принес! Я уж было забыл о нем… Зажарь а, Галька? Толя, прикажь жене, чтоб зажарила. Ваши бутербродики шамать — чахотку только наживать». У Толи как всегда несколько иностранцев сидели, девушки красивые. Пришлось, скрипя зубами, мясо жарить. Сам Васька, однако, по-моему, щедростью не отличается.

— Да, курицу свою старый всегда жрет за занавеской, никогда не предложит, — признал ученик. — Мне-то еще что, я, скажем, более или менее сыт, а каково Мышкову? Он серьезно обсуждает с «магом», можно ли есть тараканов. Теоретически они уже договорились до того, что можно. Дескать, жрут же негры в своей Африке термитов.

— Васька жаден, как нормальный крестьянин. А «маг» — это кто?

— Бритоголовый. Егоров. Его называют еще и «софистом». Вместе с Мышковым они ведут нескончаемые дискуссии, выбирая всегда темы наиболее незначительные, вроде той, из-за которой разгорелась война в Лилипутии: с какого конца следует разбивать яйцо. Бритоголовый жил в доморощенной буддистской коммуне в Средней Азии. С тех пор он бреет голову и строит из себя большого мудреца. Меня он презирает, как представителя привилегированного класса — сына докторши, живущей за границей. Если Бухарест — это заграница…

— Да, Андрюха, московские шизы за пояс харьковских заткнут!

— Не забывай, что большинство этих оригиналов в Москву, как и ты, из провинции прибыли, как в столицу нашей Родины. Так что они национального масштаба шизы, всесоветские элементы. Столица нечисть притягивает. Им здесь мокрее и вольготнее. В московских миллионах жителей легче спрятаться, чем в провинциальном городе. Ты мне рассказывал, что даже в таком городе, как Харьков, с миллионным населением, все друг друга знают.

— Ну, я не имел в виду, что каждый житель знает каждого жителя. Имеется в виду, что существует активное ядро населения, и оно доступно обозрению…

Они вышли с площади Дзержинского на проспект Маркса.

— Вот, товарищ Лимонов, обратите внимание на дом номер два, на освещенные окна третьего этажа. Кабинет товарища председателя Комитета государственной безопасности, как видите, ярко освещен. Наиболее активное ядро советского населения работает несмотря на то, что уже одиннадцатый час.

— А что помещалось в этом здании до революции, а, Андрюш?

— Если я не ошибаюсь, Всероссийская страховая компания.

— Сколько же тогда было страховых компаний. Кабаковская мастерская в бывшем здании страхового общества находится…

— Ценили свою жизнь до революции, наверное… Смотри-ка, Лимонов, от асфальта пар поднимается. Говорят, Лубянка вниз на шесть этажей уходит. Так что тротуар вокруг не замерзает никогда.

— Обыватель сочиняет истории, чтоб себе нервы щекотать… Ему приятнее жить в окружении романтических мифов, чем в ежедневной скучной реальности. Мне отец когда-то говорил, что в подвальном этаже у них столовые для сотрудников. Хорошие и дешевые столовые. Оттого и пар. Ты хотел бы в кагэбэ работать, Андрюха? Я не имею в виду стукачество, что, разумеется, последнее дело, но за границей, скажем, шпионом?

— Нет, ну их на хуй. Меня мамочка соблазняла институтом международных отношений, но меня еле на фельдшерскую школу хватило. Да и опасно. При каждой смене погоды в государстве им же больше всех и достается. Даже людей с третьего этажа не щадят. Ежова шлепнули, Ягоду шлепнули, Абакумова шлепнули, Берию — уж я не говорю…

— А я бы в заграничный отдел пошел. Если бы только не нужно было жопой вилять много лет до того, как к действиям перейти, если б без проверок мудацких, без заискивания перед начальством…

— Поздно уже. Ты уже гнилой, хэ-хэ! — Андрюшка так прохэкал, что не оставалось сомнений: он увел «хэ-хэ» у учителя Васьки. — Нужно быть патриотом. Ты же заражен тлетворным влиянием искусства. Несоветский ты человек. Ни в одной организации не состоял. Ты ведь даже в пионерлагере не был… Вот и получился несоветским…

— Хуйня. Я считаю, что я патриот. И стихи мои очень русские.

— Брось, Эд. И стихи твои формалистические, и патриот из тебя никакой!

— Ты всерьез так считаешь?

— Всерьез…

От толпы туристов, набежавших на них от Малого театра, пахнуло духами женщин и сигарным дымом мужчин. Иностранцы пахли крепче советских граждан.

8

Повязав косынку Анны Моисеевны под вышитую русскую рубашку, Эд шагает по Садовому кольцу. Ему предстоит войти в общественное заведение, посему он приоделся. В ресторане «Пекин» его ждет Генрих Сапгир. Ресторан находится в гостинице того же имени.

Неумолчный гул на Садовом кольце. Отталкиваясь от стен зданий, шумы транспорта массированно атакуют голову молодого человека. Привыкнув к Москве, он давно уже ее не разглядывает. Размышляя, идет он, глядя в асфальт, пыльный, несмотря на то, что с утра город поливают сотни специальных машин. Когда впоследствии он пытался вспомнить пейзаж Москвы за границами, то первым всегда являлся не «верх» — здания, башни Кремля или деревья, но «низ» — то, что под ногами. Старый асфальт в дожде, асфальт в пыли, асфальт в жидкой грязи, затянутый грязным льдом. Свежий снег возможно было увидеть лишь в моменты его падения на город. Уже через несколько часов снег желтел и чернел, как белая рубашка, проношенная молодым человеком целый вечер.

Просыпается он на Колхозной площади. Далеко на противоположной стороне Садового, за оградой, — приземистая больница имени хирурга Склифосовского, на «нашей» стороне — пивной бар. Он бывал в «колхозном» баре с Ворошиловым. Этот бар часто посещает Зверев — художник с манерами… впрочем, говоря о Звереве, невозможно употреблять столь нежные выражения, как «посещать» и «манеры». Грубый мерзкий мужлан. Таких мерзавцев Эд не встречал ни в детстве на уголовной Салтовке, ни на заводах и стройках. За широкими окнами бара (одна из створок вынута) стоят вокруг высоких столов в полный рост мужики, держа в руках желтые кружки. Зверева среди них как будто нет. Однако на деревянной скамье, стоящей под окнами бара, покоится чем-то знакомая Эду фигура. Приглядевшись, он узнает некоего Сашу Васильева. Кто он такой, этот Саша, Эд не помнит. Кажется, художник или, может быть, спекулянт, перепродающий старые книги? Чернобородый, в непристойно голубых брюках и большущих новеньких грубых башмаках, Васильев мирно спит на боку, подложив руку под голову. По всей вероятности, он пьян. Продолжив линию размышлений, можно предположить, что напившийся накануне вечером Васильев явился в бар похмелиться и, опохмелившись, свалился с ног, а добрые души — братья-алкоголики — вынесли его на скамью на свежий воздух… Эд, вздохнув, позавидовал мирному москвичу. Эд не может позволить себе подобной расслабленности. Отсутствие прописки, мать ее, прописку, так… Впрочем, никогда еще не останавливала его милиция, в тоталитарной стране, как называют Союз Советских на Западе, не принято проверять документы граждан на улице. Потому в Москве, говорят, живет, может быть, миллион личностей, подобно харьковчанину, не обладающих крошечным чернильным штампиком на соответствующей странице паспорта. «Ничего, скоро папа Берман пропишет Эдуарда Савенко на Цветном, вот тогда буду себе валяться на скамейках, как Васильев», — думает Эд весело.

Он пересекает впадающую в Садовое кольцо на Колхозной Сретенку и задерживается взглядом на большом сретенском гастрономе. Немало приобретено бутылок в его прохладных залах, ой, немало. Он собирается тут же забыть о существовании храма бутылки, но, вспомнив, какой скандал устроил в этом именно гастрономе Витька Гонтарев, улыбается… Тогда ему было стыдно за Витьку перед москвичами.

Харьковчанин Витька сдал экзамены в ленинградский институт живописи, ваяния и зодчества и ехал обратно в Харьков через Москву, до начала занятий оставалось два месяца. Через Москву он ехал намеренно, дабы навестить дружков: Баха, Крынского и Эда. Навестил он всех по отдельности, потому как Бах с Эдом тогда рассорились, а с Крынским у них никогда не было близких отношений. «Ну что, может, выпьем?» — предложил Витька земляку. Эд важно заявил, что они с Анной живут теперь как настоящие западные «богемщики» — пьют исключительно сухое вино и питаются сыром. «Я тоже богемщик!» — признался бледный высокий Витька, собирающийся стать художником-монументалистом. Переулками, кратчайшим путем они отправились с Уланского в сретенско-колхозный гастроном. Заплатив, Эд получил в кассе чек на две бутылки красного болгарского вина «Плиски» и другой чек — на триста граммов сыра рокфор. Стоять в очереди в ликеро-водочный отдел всегда хлопотнее, посему он любезно уступил гостю сырный чек. Сам же он примкнул к большой очереди шумных ликеро-водочных потребителей и стоял, руки в карманы, воротник пиджака поднят, только очками отличаясь от народа. Велико же было его удивление, когда во все возрастающем шуме за спиной он различил голос приятеля.