Москва майская

— Что вы мне даете! Он же испортился! Посмотрите, он зеленый. Я отказываюсь!.. Замените или дайте мне книгу жалоб!

Он понял все и побежал к отделу сыров.

— Витя, бери что дают! — сказал он. — Рокфор такой зеленый и должен быть, это такой сорт сыра. Я забыл тебя предупредить, думал, ты уже пробовал рокфор.

— Но ты посмотри, Эд, какой кусок она мне дает, он не только зеленый, этот сыр, но и гнилой. Ты уверен, что он такой и должен быть?

— Ты что, сынок, рокфора никогда не едал? — Чудовищно толстая продавщица в белом колпаке презрительно смотрела на Витьку. — Вы видели такое? — обратилась она к очереди.

Народ заволновался, обсуждая проблему. Кое-кто хохотал, радуясь происшедшему, иные же, напротив, были раздражены задержкой.

— Извините нас, пожалуйста, мой друг приехал из провинции… — пробормотал Эд, схватил сыр и, пятясь, стал отступать, таща за собой Гонтарева.

— Ты уверен, Эд? — бурчал Гонтарев, отходя от прилавка. — Мы не отравимся?

Так вот принимай людей из прошлого, а они позорят тебя перед столичным народом. Эду всегда хотелось быть независимым, он даже, заблудившись, не спрашивал у прохожих дорогу, ему везде хотелось быть местным, по меньшей мере выглядеть местным…

— Не отравимся, Витя! — зло заключил поэт, и они пошагали в Уланский.

Расстояние между Эдом и его харьковским прошлым все увеличивается. Эд может судить об этом по различным признакам. Так, например, явился в Москву с визитом Владик Семернин, и Эд повел его к нескольким наиболее ценимым им художникам. Старинное басенное выражение «Не мечите бисер перед свиньями» оказалось грубым, но верным. Каких трудов ему стоило добиться того, чтобы их принял Кабаков, тогда еще не очень близкий Эду! Кабаков их принял, показал работы, долго и дружелюбно объяснял Семернину, его жене и их приятелю свои художественные теории. Харьковчане слушали, кивали и улыбались. Но когда они, покинув мастерскую, спускались по черной лестнице, свет был далеко не на каждой площадке, воняло котами, профессорский сын Владик вдруг сказал пренебрежительно, что в Харькове найдется десяток таких художников, как Кабаков. Что москвичи лишь более наглые, они на виду, их посещают иностранцы, в этом их неоспоримые преимущества перед харьковскими гениями, но вообще-то Харьков богат талантами, и еще неизвестно, где их больше. «У Кабакова все идет от ума!» — закончил Семернин высокомерно, как будто «от ума» — это оскорбительно.

Эд заспорил с харьковчанами, но сломить их железобетонный харьковский патриотизм ему не удалось. «Наш Юра Кучуков не хуже!» — сказал Семернин. Когда Эд раздраженно заметил, что даже методологически неверно ставить на одну доску постэкспрессионистские произведения Кучукова с близкими к поп-арту концептуальными работами Кабакова, ему заткнули рот ура-патриотическим харьковским лозунгом.

Именно тогда Эд впервые понял, что, выходя из одного этапа жизни в другой, следует безжалостно оставлять группу еще вчера близких тебе единомышленников. Людям из прошлого невозможно объяснить настоящее. Не стоит и пытаться. Большинство людей не развивается, не переходит из группы в группу, но застревает в той группе, в которую их поместило рождение. Так же как деду Серёже — напарнику, с которым он работал в литейном цехе, — невозможно было объяснить ни стихов Мотрича, ни картин Кучукова, так и Владику Семернину недоступны были художественные открытия москвичей. Эду же самому они казались очевидными. Он навеки сложил с себя обязанности просветителя. И больше не водил харьковчан на экскурсии в мастерские московских художников. Баста! Разбирайтесь сами, товарищи! Сердобольный и куда более сентиментальный Бах продолжал заниматься ликвидацией харьковской безграмотности, и его сердобольность сдерживалась лишь суровой Ирочкой. Она была рождена столичной штучкой, и так же, как и Эд, в этом они были похожи, отказывалась от харьковского родства. Бах и Анна Моисеевна были добрее Ирочки и Лимонова, может быть, по причине национальной принадлежности? Армяне и иудеи — не сентиментальнее ли они славян, гордо-жестоких великороссов?..

Кинотеатр «Уран» мазнул его по глазам антикварной тушей. Что-то ему нравится в этом кинотеатре. Сумеречность? Чешское пиво в буфете? Бутерброды с кружкaми колбасы? Так получалось, что он всегда приходил в «Уран» один, без Анны. Странным образом он не вспомнил ни единого фильма, просмотренного в кинотеатре. Получалось, что он ходит в «Уран» ради него самого. Может быть, чтобы вдохнуть старую приятную сырость театра, послушать скрип полов…

(Через годы, в Риме, он каждое утро будет проделывать путь до собора Святого Петра не ради Бога с Ближнего Востока, но ради собора. Не ради его туристических красот, но дабы побыть в утренней пустоте его, поглядеть на красный лучик фотоэлемента перед Пьетой Микеланджело, только что склеенной.)

Честолюбцы покоряют столицы, как диких зверей, приучая их к себе постепенно. Сколько знакомых и друзей следует заиметь в столице, чтобы считать ее своей? Сколько улиц нужно знать, какое количество историй, случившихся с тобой в городе, иметь в памяти, чтобы сказать: «Этот город — мой!»?

— Я, может быть, более москвич, чем большинство москвичей! — сказал как-то Эд Анне.

— Почему ты такой наглый, Эдка? — спросила Анна, расчесывая у кушеровского зеркала все более седеющие волосы.

— А почему нет? Не говоря уже о сотнях приятелей, которых я приобрел здесь, я знаю Москву лучше любого москвича. У меня больше времени. Я излазил, во всяком случае в пределах Садового кольца, даже мелкие улочки. Нормальный человек ежедневно пересекает город под землей с работы и на работу. Многие москвичи пределы своего квартала годами не покидают. Когда им узнавать Москву? Восемь часов работы, плюс час перерыва, плюс час-полтора в метро или другой разновидности общественного транспорта, плюс восемь часов на сон и еще час на завтрак-ужин. Результат: девятнадцать-двадцать часов в день они заняты. Узнавать Москву они могут лишь в оставшиеся четыре-пять часов. Но они предпочитают в эти часы или трахать жену, или читать газету, или глядеть телевизор, или играть с детьми. А у меня, Анна, весь день свободен. Захочу встану в шесть утра и уйду на весь день, куда глаза глядят, в Москву.

— Лучше бы ты следовал примеру воображаемых москвичей, о которых ты только что говорил, и чаще трахал Анну, — снисходительно заметила Анна Моисеевна, обернувшись к сожителю от зеркала. — Хорошо бы все остающиеся четыре часа…

— У кого что болит, тот о том и… — Поэт свистнул и прекратил обмен мнениями. Однако оставшись при своем мнении. Ему казалось, что он имеет большее право на Москву, чем ее пассивные исконные жители, ибо живет в ней активно. Он не знал еще тогда, что вопрос этот будет остро интересовать его опять и опять в процессе освоения новых столиц. Кто имеет большее право называться москвичом, ньюйоркцем, парижанином: родившееся в нем ленивое полусонное существо или явившийся в город авантюрист, жадно заглатывающий город в себя лошадиными дозами?

Автор этих строк на стороне героя и считает себя более достойным называться парижанином, чем подавляющее большинство парижан, поскольку он имел возможность вкусить торт парижской жизни с разных сторон и среди его приятелей можно найти рабочих и аристократов, видных членов компартии и никому не известных фашистов, знаменитых писателей и разрушенных неудачников. Есть студенты, способные в один год освоить объем знаний, на освоение которого нормальному ученику требуется пять или шесть лет. «Московскость» или «парижанистость», не есть ли они всего-навсего джентльменский набор информации, каковую возможно поглотить и ускоренным путем, преподать краткосрочными, но интенсивными курсами? Разрушая сложившиеся суеверия, заявим, что привилегия родиться в именитом городе может быть без труда оспорена гибким и талантливым пришельцем, не только с окраин своей страны, но и вовсе даже из чужих стран. Скажем «нет!» врожденным привилегиям. Кто больше парижанин — маленький испанец Пикассо или сотни Дюпонов столицы, занимающие несколько страниц телефонной книги?

9

Зал «Пекина» столь высок, что напоминает храм, срочно переоборудованный в ресторан. Лишь установили столы и бросили на мозаичный пол официантов. Фрески на стенах и потолке до сих пор изображают сцены из китайско-советской басенной дружбы, хотя стороны давно уже сделались враждующими и советские товарищи только что старательно поливали китайских товарищей из огнеметов в окрестностях амурского острова Даманского. А китайские товарищи обстреливали туши советских из полевых минометов «Катюша», сработанных в Союзе Советских и проданных в Поднебесную республику в обмен на вагоны с рисом. Построенная во времена пылкой дружбы двух народов, во времена песни «Сталин и Мао — слушают нас! Москва — Пекин, Москва — Пекин!», гостиница полупуста. Расчетливый хозяин запустил бы в нее бактриан, парфян и прочих грузин, приезжающих на рынки Москвы, но гипертрофированное уважение к себе не позволяет властям быть хорошими хозяевами. В гостинице вяло живут лишь достойные партийные командированные из советской провинции. Но ни единого китайца. На фресках же пухлый блондин русский и оливковолицый китаец-сицилиец обняли друг друга ласково, как пэдэ, и глядят с потолка в тарелки обедающих.

Генрих Вениаминович Сапгир, усатый, с широким ярким галстуком, по случаю обеда галстук полуразвязан, привстал и машет юноше рукой. Наш герой, оробев от величия храма, остановился у входа. Широкие арки ведут из первого зала в другие залы. В каждую арку свободно пройдет не только приземистый автомобиль, но даже высокий и гордый конный экипаж. Герой шагает на ориентир руки старшего поэта и довольно скоро прибывает к белоскатерной поверхности стола. Рядом с шерстистыми руками Сапгира на ней покоятся голые локти и руки девушки.