Москва майская
Шрифт:
Ошеломленный тем, что настоящий эсэсовец посчитал его достойным внимания, поэт охотно напился в компании настоящего мужчины, не пропустив ни одного «Прозит!». Недозволенное манит. Несмотря на то что эстонец объяснил ему, как попал в пользующуюся мрачной славой организацию не по своей воле, поэт, время от времени взглядывая на оставшегося сидеть рядом Соостера, ????? ??? ????? ? ?????? ?????????? ??????? ? ??????? ???????? ?? ????????????? ?????? ???????? ? ????? ????? [17] . И таким эстонец ему очень нравился. Ему уже не хотелось быть таким, как мэтр Галич: попахивая крепкими заграничными, сидеть в черном свитере с гитарой на колене, и даже изящная жена академика в бриллиантах его уже не привлекала. Он желал следовать более могущественной модели мужчины. Делать жизнь с кого? ? ????????? ???? ? ??? ???? ? ????????? [18] Поэт согласен был быть квадратно-туловищным в старой рубашке неопределенного
17
Данный фрагмент текста удален в соответствии с требованиями действующего законодательства Российской Федерации в связи с установленными запретами (ограничениями) на распространение такой информации на территории Российской Федерации.
18
Данный фрагмент текста удален в соответствии с требованиями действующего законодательства Российской Федерации в связи с установленными запретами (ограничениями) на распространение такой информации на территории Российской Федерации.
23
Очнулся он оттого, что над ним стояла Анна. Туловище Анны, завитое в короткие, чернью барашковые витки, уходило вверх, сужаясь призмой. Далеко вверху туловище завершалось маленьким лицом Анны, окруженным голубым капюшоном. «Как младенец Анна», — подумал он и улыбнулся.
— Я думала, ты погиб, попал под трамвай, откуда я знаю, что с тобой случилось!
— Боярыня! — Рядом с Анной, голый по пояс, в джинсах и босиком, колыхался эстонец. — Оставьте его, дайте ему умереть героем!
— Умереть? Почему он должен умирать? Он еще молодой.
— Боярыня, мужчина должен быть всегда готов к смерти и обязан тренировать себя в этом занятии… — пробормотал Соостер и опустился там, где стоял, у эстрады, на которой лежал Эд. Возвышение это, возможно, было предусмотрено для помещения на нем натурщиц и натурщиков. Но Соостер не рисовал с натуры.
Опустившись, эстонец повернулся лицом к линии схождения двух плоскостей, подгреб ногами, подложил под голову руку, пробормотал:
— Распологайтесь, боярыня, как вам угодно. Чувствуйте себя нормално… — и закрыл глаза.
«„Нормално“ — любимое слово Юло», — подумал Эд и тоже закрыл глаза. У него не хватило сил на более развернутую мысль или еще на несколько мыслей.
— Эд, вставай, пошли домой! — сказала Анна и расстегнула шубу. — Как у вас тут душно. Напились как свиньи, посмотри на себя: ты весь залит вином. Вначале я подумала, что это кровь. Вы что, друг друга вином поливали? Эд!
«Где, интересно, Анна взяла шубу? — подумал Эд. — Может быть, это шуба ее подруги Воробьевской?» И не открыл глаз.
— Ты не хочешь идти домой, Эд? — Анна прошла в глубину мастерской. Брезгливо подняла несколько бутылок на столе и, найдя недопитую, допила вино, запрокинув голову. — Сколько же вы выжрали? Свинья ты, Эд… Пьешь. Развлекаешься… Бедная еврейская женщина сидит, ждет тебя, как Пенелопа. Нет чтобы пригласить бедную еврейскую женщину…
Эд хотел спросить, как Анна нашла его, но ограничился тем, что приподнял голову и попросил:
— Помолчи, а, Анна… Ляг где-нибудь… поспи…
— Красиво у него тут, — сказала Анна откуда-то из тьмы, потому что он опять закрыл глаза. — Открыл мне двери, голый, ноги в крови, и говорит: «Боярыня! Вы пришли! Я вас много лет жду!» Как в пьесе… — Голос Анны Моисеевны из тьмы звучал увлеченно и романтически. «Боярыня» ей безусловно нравилось. — На улице метель, — продолжала Анна Моисеевна. — Все снегоочистительные машины работают и все дворники, но толку-то что, он валит с большей скоростью, чем они его убирают… На Сретенском бульваре белым-бело… — На некоторое время тьма обеззвучилась, затем опять включился поясняющий тьму голос Анны Моисеевны. — …Настоящий сюрреализм! Это тебе не Миша Басов с его лосями и зародышами, стянутыми пуповинами. Здорово, да, Эд! Адмирал с бабочкой… Почему так много яиц… яйцо на кровати, яйцо, летящее в небе над горизонтом. Эд, ты помнишь женские губы Ман Рэя над горизонтом? Эд! — Не получив ответа, Анна, было слышно, топоча сапогами, переместилась в мастерской. — Все точно так, как Брусиловский рассказывал… Башни как в Таллине. Ты был в Таллине, Эд? Брусиловский говорил, что Юло выбрал именно этот чердак, потому что он напоминает ему Таллин… А чем они покрыты, эти башни? Свинцом или оловом? Ты разбираешься
в металлах, а, Эд?..Он подумал, что, конечно же, Анна позвонила Кабакову, и тот сказал ей, что сожитель удалился вместе с Юло Соостером, оставив в кабаковской мастерской пальто и тетрадку со стихами. Анна могла бы позвонить к Соостеру в мастерскую, у него, как и у Кабакова, был телефон, но она предпочла явиться лично, дабы удовлетворить свое безграничное любопытство. Ее интересовал становящийся все более известным благодаря мультфильмам и публикациям рисунков в журнале «Знание — сила» сюрреалист. Также, может быть, она желала устроить Эду скандал, обнаружив его лежащим в постели с девушками. Лучше бы с двумя. Или она желала увидеть Эда с сигарой, девушка голая сидит у него на коленях? Во всяком случае, Анна принарядилась, выходя в свет. Еще вчера у нее не было никакой шубы. Голубой капор она напяливала лишь в исключительных случаях. Голубой мохеровый капор подходил к глазам Анны Моисеевны, и она его берегла.
После этого случая он стал напиваться с Соостером пару раз в месяц. Эстонец соответствовал «имиджу» (спасибо, Алла Зайцева!) западного человека, созданному русским человеком. Он пил запланированно аккуратно, не выходя за пределы мастерской, напиваясь до бессознания, чтобы затем точно так же запланированно предаться работе. У Соостера, оказалось, была семья — жена и дети, и была Любовница (именно с большой буквы!) — большая рыжая Верка, чужая жена. Однако жизнь эстонца вовсе не была запутанной. Каждую пятницу вечером он аккуратно запирал мастерскую, отправляясь на уик-энд в семью. И каждый понедельник утром он аккуратно возвращался. Отпирал мастерскую и принимался за работу. «Даже если американские атомные бомбы будут падать на Союз Советских, можно будет увидеть Юло аккуратно запирающим дверь мастерской в пятницу», — уверял Кабаков. И кому же было знать Юло, если не Кабакову. До возвышения на чердак «Феникса» он несколько лет делил с эстонцем полуподвальную сырую дыру.
Они напивались, но разговаривали мало. И Эд чувствовал себя очень в своей тарелке. Они пили почти исключительно болгарское или венгерское сухое вино, но очень много вина. Садились друг против друга за необъятных размеров плоскость, служившую Соостеру рабочим столом, и пили. Ровно, спокойно, улыбчиво, сопровождая сеанс восклицаниями «Прозит!» или «Будем!». Иногда Юло готовил баранье мясо в камине. В виде шашлыков или в виде куска бараньего мяса. Один раз Эд попробовал разбавить пьянство Анной, уж очень она напрашивалась и ревниво причитала, что Эд любит развлекаться без нее, что доля бедной еврейской женщины, сидящей одной в Казарменном в ледяной (что вовсе не соответствовало истине) комнате, тяжела. Анна не вклинилась третьей в их мужскую компанию, они даже не напились в тот вечер, и, хотя Соостер ничего ему не сказал, в следующий раз он пришел один. И Анна не напрашивалась больше.
Как-то Юло взял его на обед к любовнице Верке и ее мужу, сыну советского поэта, погибшего в тридцатые годы в суматохе борьбы за власть. Вечер был блестяще организован. У всех была своя задача. Юло принес огромного копченого угря. Муж Верки приготовил вкуснейшие котлеты, котлеты, оказывается, были его специальностью. Здоровенная рыжая лошадь Верка расхаживала среди мужчин в красном платье. Юло намазал волосы каким-то составом, и они были гладко зачесаны назад. Очки скрепляла новая лента, белая рубашка без галстука и обширный пиджак делали эстонца похожим на принарядившегося в праздник деревенского плотника. Морщинистый и маленький Веркин муж (когда он стал разливать водку по бокалам, Эд заметил, что у него очень дрожат руки) вовсе не реагировал, когда, обходя стол, Соостер несколько раз (вне сомнения бессознательно) положил руку на Веркину талию. «Знает ли он, что Верка — любовница Соостера, или не знает?» — весь вечер раздумывал Эд. (Неделю спустя он спросил об этом Кабакова. Илья сказал, что, конечно, знает, но мирится с этим, потому что любит Верку и не хочет ее потерять. А Юло ради детей не хочет разводиться с женой… О таких сложных отношениях поэт Лимонов до сих пор читал лишь в переводных западных романах.)
В тот вечер Веркин муж сказал, что нужно пристроить «парня» к делу.
— Талантливый парень, — сказал Веркин муж, словно Эда и не было в комнате, — пропадет среди всех этих шаромыжников. Юло, ты бы сводил его на студию мультфильмов. Чем он хуже ваших сценаристов? Его стихи как раз подходят: яркие, хорошо запоминаются…
— Я именно хочу это сделать, — серьезно сказал Юло. — Я только жду Анна Макаровна из отпуска. Она хорошая женщина и любит новый человек, новый идей. Лучше, чтоб она, а не этот мрачный Куликов занимался парень.
Все присутствующие посмотрели на «парня».
— Вы думаете, я смогу? — спросил он, обращаясь к Соостеру.
— Все будет нормално, — сказал Соостер. — Ты не волновайся. Все устроим как надо. Нельзя вся жизнь шить брюки. Ты должен зацепиться в официальный искусстве. Пусть немножько.
Он ушел раньше, оставив странную компанию. Пятясь в дверь, он видел под мышкой Верки сделавшегося очень красным, и даже взмокшим, и еще более морщинистым Веркиного мужа на одном конце стола — и под другой рукой Верки — непьяного серьезного Соостера. Могучий торс в белой рубашке. Крупные руки на столе. Бородка пущена лишь по срезу подбородка, сбрита на губах… Откуда он мог знать, что видит его в последний раз… На Калининском проспекте в лицо ему бросило липким снегом, и он с сожалением вспомнил о тепле оставленной только что квартиры…