Мученик
Шрифт:
– Остановить кого от чего? – спросил я, присев возле умирающего алундийца.
– Герцогиня… – прохрипел он, содрогаясь и заливая подбородок тёмной кровью, поднимавшейся из глубины тела. – Она… решилась на это… Все они… даже моя жена. Это безумие. – Он снова дёрнулся и из последних сил махнул мне рукой, которая вяло опустилась мне на наруч и упала бы наземь, если бы я её не подхватил. – Вы… остановите их. – Он уставился на меня, и в его глазах застыла мольба о понимании, даже когда смерть их затуманила. – Вы… добрый… человек… – донёсся свистящий шёпот, который стих до шелеста, а потом раздался знакомый звук человека, испускающего последний вздох.
Отпустив его руку, я пошёл обратно до расположения роты и увидел, что Офила, как обычно, эффективно выстраивает выживших в подобие порядка.
Прилетело ещё несколько стрел и арбалетных болтов с крыш и из окон, скорее досаждая, чем создавая настоящую угрозу. И даже эти неприятности прекратились, когда в северном районе разгорелся пожар, бросавший отсветы на облака сверху и постоянно взметавший фонтаны углей. Эта картина неизбежно вызвала в памяти воспоминания об Ольверсале, а конкретно о пекле, спалившем великую библиотеку. В голове с новой яростью пульсировала боль, бурлили скверные воспоминания, мне очень сильно хотелось убраться отсюда, и не было никакого желания становиться свидетелем смерти ещё одного города.
«Герцогиня… Она… решилась на это». Я стиснул зубы, пока слова умирающего солдата пробивались через свирепствующую в моей голове боль. Их значение оставалось загадкой, но его отчаяние не оставило мне сомнений в зловещем обещании этих слов. А ещё Леанора наверняка была права, пытаясь организовать для герцогини Селин путь к отступлению. «Мои дети… вы добрый человек».
Кратко, но ёмко выругавшись, я наклонился и вытащил маленькую бутылочку из мешочка за правым поножем.
– Сержант Офила! – крикнул я, хорошенько отхлебнув лекарства.
– Капитан! – сказала она, появившись возле меня, и встала по стойке смирно.
Я хмыкнул, проглатывая эликсир.
– Мы случайно не захватили пленных?
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Как только в бреши появились подкрепления и развеяли всякие сомнения в том, что город пал, я взял в качестве сопровождения Вдову, Лайама Дровосека и Флетчмана, оставив Вторую роту в руках Офилы. Первыми в атаку внутрь города бросились рыцари из королевского войска. Все они были верхом и неблагоразумно проехали внутрь галопом – и тут же им пришлось резко остановиться из-за узких улочек. Они безрезультатно слонялись, пока не потеряли нескольких человек из-за алундийских лучников на соседних крышах, и только после этого рыцари соизволили спешиться и дальше продвигаться пешком. К этому времени через брешь широким потоком проходили герцогские рекруты под началом рот кордвайнцев, и, не теряя времени, принялись обшаривать ближайшие дома в поисках добычи. Большинство зданий возле стен опустело за несколько недель до нашей осады, а оставшиеся горожане были по большей части слишком стары, больны или глупы, чтобы уехать. Отношение к этим несчастным вызвало во мне ещё более скверные воспоминания об Ольверсале и об опустошении, чинимом победителями-аскарлийцами.
– Рота Ковенанта не может замарать себя такими преступлениями, – сказал я Офиле, перед тем, как отправиться на поиски Замка Герцога. – Отведите их на стены и оставайтесь там. Любой солдат, нарушивший строй, будет выпорот и изгнан.
Я рассчитывал, что наш единственный алундийский пленный проведёт нас к башне, но один взгляд на эту тощую перепуганную тень человека показал мне, что его невозможно заставить сделать ничего. После нескольких укрепляющих глотков бренди он смог пробормотать, куда нам идти, и тогда я приказал Офиле отпустить его, если представится спокойная минутка. Поэтому путешествие по задымлённым беспорядочным улицам Хайсала оказалось утомительным и неприятным занятием. Поначалу извилистые улочки и переулки были по большей части пусты, и стали заполняться перепуганными убегающими людьми, когда над крышами показались высокие мачты кораблей в гавани. Горожане собирались семьями, с разнообразными ценностями в тюках или сундуках, у всех были бледные от потрясения
лица и широко раскрытые глаза людей, оказавшихся посреди абсолютного бедствия. По большей части те, кто замечали нас сквозь свою панику, принимали нас за алундийских солдат и игнорировали, но некоторые считали нужным проклинать за трусость или, как выразилась одна хорошо одетая женщина, за «безумную верность герцогине, которая обрекла всех на гибель. Да, бегите, трусы!». Она трясла своей пухлой рукой, сжатой в кулак, пока мы не завернули за угол. «Бегите, и пускай нас перережут эти гады-ортодоксы, да?».– А она дело говорит, – заметил Флетчман, который двигался с луком и стрелой наготове, а его глаза постоянно осматривали переулки и крыши в поисках опасностей. – Могу поспорить, большинство этих людей совершенно не хотело войны.
– Тогда, наверное, им надо было открыть ворота? – отозвалась Вдова. В её голосе прозвучала необычайно защитная нотка, и я заметил, что её лоб хмурился всё сильнее с каждым горящим домом или перепуганной группой, мимо которых мы проходили. Я-то думал, что её способность смотреть на ужасы неистощима, с учётом всей той жестокости, которую она видела, и в которой принимала участие до этого времени. Впрочем, что-то в разворачивавшемся бедствии явно её нервировало. «Даже у безумцев есть пределы», решил я.
Замок Герцога возвышался на скалистом мысе, который выдавался в воды гавани в северной оконечности залива, формировавшей доки Хайсала. Здание производило намного более сильное впечатление по части размеров и прочности, чем замок Уолверн, и могло похвастаться высокими башнями и крутыми стенами, на которые не взобраться ни по какой лестнице. С портом его соединяла дамба шириной около двенадцати шагов и сотню шагов в длину – исключительно неприятная перспектива для любого атакующего войска. И всё же, когда мы добрались до караулки, охраняющей въезд на эту дорогу, она оказалась пустой.
– Скорее всего, они всех солдат отправили на стены, – предположил Дровосек.
– Один здесь, – доложил Флетчман, пнув по паре сапог, торчавших из тёмного дверного проёма. – Вставай, бедолага, – скомандовал он, нацелив стрелу на их владельца. Потом опустил лук, и его лоб озадаченно нахмурился. – Ебать, да этот хер уже помер, капитан.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что он прав. Воин, упавший в дверях, был в чистых, неповреждённых доспехах. Алебарда с незапятнанным лезвием лежала поперёк его груди. На лице тоже крови не наблюдалось, но оно обмякло, рот открылся, и был залит рвотой.
– Яд, – сказал я, выпрямляясь. – Быстродействующий, наверное. – Я посмотрел на замок, и внутри у меня всё сжалось. На бастионах мерцали факелы, и за многочисленными бойницами сиял свет, но я не увидел часовых на стенах. Огромные двери замковых ворот были открыты, а решётка – поднята.
– Капитан, – встревожился Флетчман, когда я направился по дамбе. Он присел в тени караулки и, щурясь, смотрел на зубчатые стены замка. – С такого расстояния в вас попадёт и слепой.
– Не волнуйся, – ответил я, шагая дальше. – Чувствую, там нет никого, ни слепых, ни зрячих.
Моя верная ватага ожидала, пока я не прошёл невредимым половину дамбы, и только тогда согласилась идти за мной. Конические башни-близнецы, составлявшие привратную башню, мы нашли пустыми, если не считать новых трупов: два солдата, тоже жертвы яда. Они лежали в алькове, соединив руки, касаясь лбами, и оттого я подумал, что это любовники, застывшие в свой последний миг. Флетчман и Лайам явно занервничали от такого открытия, и осматривали пустые турели, лестницы и проходы, нависавшие сверху, с гораздо большим страхом, чем если бы те были заполнены решительными защитниками.
– Что-то здесь не так, капитан, – обрывочно прошептал Дровосек. И он и Флетчман остановились на краю внешнего двора замка, твёрдо расставив ноги на булыжной мостовой и не желая больше делать ни шагу. Я распознал на их лицах особый вид страха, холодное касание которого заставляет даже неверующие души шёпотом молить мучеников о защите. Ощущение неправильности – невидимое, но густое, как туман – пронизывало этот замок. Эти мужчины видели сегодня ужасные вещи, и всё же инстинкт говорил им, что внутри нечто намного хуже.