На что способны женщины

– Что ж, не выключай, – сказала Веда. – Я приготовлю ужин.

Я все сидел и слушал, пока она поднялась и прошла в дом. Всякий раз, как музыка останавливалась, я напрягался и думал: «Вот оно. Вот они прерывают свои передачи». Но они не делали этого. Они все по-прежнему продолжали крутить горячие мелодии, словно Флойда Джексона и не существовало вовсе.

Мы уже поужинали, а радио все игнорировало нас.

– Видишь, они забыли про нас, – сказал я. – Они потеряли к нам всякий интерес, как я и говорил. Могу поспорить, что если бы мы купили сегодняшнюю газету, то не нашли бы в ней ни малейшего упоминания о нас.

– Удивительно, – сказала она, собрала тарелки и снова скрылась в лачуге.

Снаружи сидеть было уже слишком темно, так что я принес радио в дом и закрылся на ночь. Веда развела огонь. По ночам на такой высоте было довольно холодно, да и с моря тянул сырой ветер. Она пристроилась на коленях перед огнем, я сел за ней. Внутри у нас царил уют, и, глядя на нее теперь, на то, как свет от пламени играет на ее лице, я неожиданно впервые в жизни почувствовал себя полностью умиротворенным.

Это было странное чувство, и оно удивило меня. Я все время кружился, делал дела; лгал, обманывал, хитрил, добывал и терял деньги, играл с огнем. Так было всегда – с тех пор, как я помнил себя. За тридцать с лишним лет в жизни набирается уже много вех, и большую часть из них лучше забыть. Вехи, отмечающие все то, что я делал, видел, любил и ненавидел. Темных пятен больше, чем светлых. Лица из прошлого: давно забытые лица, неожиданно всплывающие из темноты и напоминающие мне кто о чем: очередная темная история, или нарушенное обещание, или что-то еще – словно листаешь страницы запретной книги. Шантаж, легкие деньги, слишком много выпивки, пробивание себе дороги из неприятностей. Самооправдание своих поступков, не важно, насколько честных. Эгоизм. Женщины – всегда вне фокуса, всегда безликие; смех, нервная сигарета, длинные, узкие ноги, разорванное платье, неуловимый парфюм, родинка полумесяцем, ногти, впивающиеся мне в плечи, белая кожа и волосы: светлые, темные, рыжие, серебристые. «Ты же всегда был падок на баб». Скорее ближе к тридцати, чем к двадцати, блондинка, страстная и нетерпеливая. «Есть вещи, которые человек делать не должен. Он не должен брать денег с женщин». Удивляясь, когда она верила мне. Незаметно ухмыляясь, когда нет. Это не трудно, когда кладешь в карман живые деньги. Темное пятно.

«Это последнее. Гад, больше ты ничего не получишь от меня! – Еврейка роется грязными руками в своем меховом пальто. – Тридцать долларов… я граблю себя». Поэтичное правосудие, как все это представлялось тогда; презренное деяние, как это видится теперь. Пустые карманы. Тяжелая привычка к курению и выпивке. Шантаж. «Это письмо… некоторые издержки, конечно. Я же не могу работать за так». И теперь еще убийство. Каждая новая ступень ведет вниз и никогда наверх. «Пристрелите его, как бешеную собаку». Убийство. «Внимание всем машинам… задержать до выяснения обстоятельств». Удивленный взгляд в мертвых и пустых глазах; маленькая синяя дырочка в центре лба. «Если они поймают тебя, они тебя убьют». И Веда. «Меня это не интересует. Ты для меня – все». Светлое пятно.

Это было действительно странное чувство.

Вдруг Веда сказала:

– У нас заканчивается еда.

Ее голос поразил меня, словно в темной комнате неожиданно включили свет.

– Что ты говоришь?

– У нас заканчивается еда.

Об этом я не подумал. Я много о чем не подумал с тех пор, как мы остались вдвоем. Когда она заговорила, ко мне снова вернулось тяжелое ощущение преследования. Рай для дураков, как она сказала. Действительно, дурацкий рай.

– Завтра я иду в Альтадену, – продолжила она, поднимая руки над огнем.

– Нет, – сказал я. – Я пойду.

Она улыбнулась мне через плечо:

– Перестань. Они не обратят на меня внимания. Я только девушка при тебе. А одна я их не заинтересую. Можешь довезти меня до конца грунтовой дороги, а дальше я дойду сама. Оттуда до дороги на Альтадену не больше трех миль. А там меня подбросят.

– Нет, – ответил я.

Мы спорили в том же духе, затем она поднялась и объявила, что идет спать.

– Ты не идешь завтра в Альтадену, – говорил я ей.

– Я иду спать.

На следующее утро я попросил ее составить список того, что нам было необходимо.

– Я только нарублю дров и тогда схожу. Здесь не о чем беспокоиться.

А когда я вернулся с хворостом, ее уже не было. Она забрала «бьюик» и оставила мне записку на столе. Там говорилось, что она вернется так скоро, как только сможет, и чтобы я не беспокоился, и что она любит меня.

Вот тогда я понял, как много она значила для меня, и бросился ей вслед. Но через три мили вниз по колее я вынужден был сдаться. Я знал, что от появления в Альтадене вместе со мной ей будет только хуже. Я также знал, что ее шансы в одиночестве добраться до Альтадены и вернуться были не так уж плохи. Вернувшись к лачуге, я сел и стал ждать. Это был самый длинный день в моей жизни, и, когда солнце начало спускаться за холмы, а она все не возвращалась, я был готов лезть на стену.

Но она вернулась. Когда я уже собирался идти и искать ее, вдали показался свет фар «бьюика». Как только она выскользнула из машины, я схватил ее и прижал к себе. Мне не нужно было ничего говорить, она все поняла и так.

– Прости меня, Флойд. Я бы вернулась раньше, если бы была уверена, что за мной никто не следит. Я все привезла.

– Все хорошо?

– Да. Я купила сигареты и виски, и еду, хватит на неделю, и газеты.

Но мне не понравилось, как она говорила это. Она была непринужденна – слишком непринужденна, – но я ничего не сказал, пока мы не разгрузили машину, и я не поставил ее под навес за домом.

Я вернулся в лачугу и закрыл дверь. В резком свете ацетиленовой лампы она выглядела бледной и встревоженной.

– Они думают, мы просочились через границу, – сказала она, выкладывая продукты. – Газеты на столе. Они думают, мы в Мексике.

Я без большого интереса просмотрел новости. Крупная авиакатастрофа занимала всю первую полосу. Убийство Бретта переместилось на третью. Как она и сказала, газеты сошлись на том, что мы в Мексике. В одной из газет упоминалось, что со счета Бретта были сняты двадцать пять тысяч и что их следов найти не удалось. Это и определялось как мотив убийства.

Пока я читал, меня не покидало чувство, что что-то не так. Веда болтала и готовила ужин, но все это выглядело как-то натянуто, и это пугало меня.

– Ты попала там в неприятности? – резко спросил я. – Что с тобой, Веда?

Она улыбнулась, но улыбка не коснулась ее глаз.

– Никаких неприятностей, дорогой. Все прошло прекрасно. Никто даже не взглянул на меня.

– Ты думаешь о чем-то. О чем?

– Я видела Макса Отиса.

Тишина, как дым, повисла в комнате между нашими взглядами.

– Шофера Гормэна? В Альтадене?

Она кивнула:

– Я была в магазине, покупала продукты. Я видела его через витрину. Он зашел в бар. Он не заметил меня. Я уверена. Но он меня напугал. Что ему надо в Альтадене?

– Если он не видел тебя, то это не имеет значения. Не думаю, что нам нужно беспокоиться об Отисе. Если бы это был Редферн…

– Он ненавидит меня.

– С чего ты взяла? У меня с ним все было нормально. Он ненавидит Гормэна и Бойда, но за что ему ненавидеть тебя?

Она скривилась:

– Он всегда рылся в чужих вещах. Однажды я застала его у себя и рассказала все Бойду. Он ненавидит меня.

– Ну, если он не заметил тебя, то это не имеет значения. Ты же уверена в этом?

– Да.

Следующие два дня мы были на взводе, и, хотя ничего не говорили друг другу, оба внимательно поглядывали по сторонам, и любой неожиданный звук – скрип двери, ветер на крыше, крыса, проскочившая в лачугу, – заставлял нас вскакивать на ноги. Но мы старались держать себя в руках. Великая охота, начавшись с таким энтузиазмом, так же и растаяла, как туман на ветру. Уже совершенно очевидно, как говорило нам радио, что мы в Мексике, и наше спасение легло еще одним несмываемым пятном на репутацию администрации О\'Ридена.