На испытаниях
Шрифт:
Он схватил со стола графин с водой, желтой, как чай, и горячей почти как чай, хлебнул из горлышка, сморщился, сплюнул, уронил пепельницу, захохотал и удалился, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
– Это он всегда такой жизнерадостный?
– осведомился Чехардин.
– Всегда, - ответил Скворцов, натягивая брюки.
– Вчера утром он потерял шляпу и по этому поводу хохотал до обеда. Потом нашел шляпу и хохотал уже до вечера.
Манин оделся раньше других и вышел.
– Напрасно вы при нем, - сказал Скворцов.
– А что? Разве он...
– Нет. Просто пай-мальчик, потому
– А ну его к черту, пусть поносит, - рассердился Чехардин.
– Чего в самом деле бояться? Двум смертям не бывать...
– Это верно. Только боимся-то мы не смерти, а чего-то похуже.
– Страшна не смерть, а унижение.
– Страшна не смерть, а когда люди от тебя отвернутся.
– Кому что. Между прочим. Скворцов, вы, кажется, думающий человек...
– Не очень.
– Все равно. Так вот, не скажете ли вы мне: чем мы, собственно говоря, живы?
– Странный вопрос. Мы с вами или вообще?
– Мы с вами.
– Ну, работой. Скорее всего работой.
Чехардин улыбнулся:
– Я так и знал, что именно это скажете.
– А вы что скажете?
– Я с вами вполне согласен.
– Работа плюс чувство юмора. Не так ли?
– Плюс, а не минус. Мы, пожалуй, пришли к соглашению.
– Ну, хватит философии - в самом деле пора ужинать.
Внизу, у подъезда, стояли Теткин и Манин. Теткин кокетливо обмахивался найденной шляпой. Сплющенное, раздутое в боках огромное солнце сидело уже на самом горизонте. Духота становилась зловещей.
– А может, не пойдем?
– сказал Чехардин, светлыми своими, розовыми сейчас глазами глядя на солнце.
– И есть-то не хочется. Ну его к черту, этот ужин.
– Не демобилизовывайте масс!
– крикнул Теткин.
– Пойдем стройными рядами на трехразовое питание.
Его поддержал Скворцов:
– Придется пойти, в порядке дисциплины.
Пошли. Теткин воинственно шагал впереди. В свете заката его лысина блестела, как помидор.
– Товарищи, вы видите перед собой победителя, - сказал Скворцов.
– Не далее как вчера наш доблестный Теткин ходил в пойму с прекрасной незнакомкой, имя которой начинается с буквы "Э".
– Откуда ты знаешь?
– Ха! Вы имеете дело со Скворцовым. Моя агентура не дремлет. Я знаю не только о самом факте прогулки, но и о той роковой роли, которую сыграли в ней комары...
– Замолчи ты, пошляк.
– Если бы не комары, - невозмутимо продолжал Скворцов, - напавшие на него и его даму в наиболее ответственный момент, наш Теткин, как честный человек, должен был бы жениться...
Он старался говорить как всегда, но что-то не говорилось ему сегодня, не острилось. Должно быть, духота.
Из столовой пахло застарелым борщом. У входа стояли и бранились толстый повар в колпаке и заведующая товарищ Щукина.
– Бандит ты, а не баба, - говорил повар.
– А я тебя проработаю, - отвечала Щукина.
В офицерском зале никого не было. Пришедшие сели за столик, горячие руки сразу прилипли к клеенке. Скворцов с ужасом обнаружил, что ему не хочется есть. Небывалый случай! Это уже последнее дело. Но тут он услышал женский голос, негромкий,
с легким переломом на каждом слове, - и понял, что пришла Лида Ромнич. Он не ждал ее сегодня - их группа работала на дальних площадках, у сухого озера. Лида вошла, поздоровалась, и он сразу полез на седьмое небо, даже есть захотелось. Она села за стол, переставила солонку с места на место, налила себе воды. Все, что она делала, казалось ему необычайно значительным, он следил за ней со вниманием и восторгом, доходящими в своей совокупности даже до какой-то досады. Что-то от него требовалось, но он не знал что. "Ну, посмотри на меня, ну, улыбнись же, ну же", - думал он. Она посмотрела и улыбнулась. Он понес какую-то несусветную чушь, только чтобы она засмеялась. Она засмеялась, но от него все еще что-то требовалось.Вошел повар, утираясь колпаком.
– Ужинать будем?
– Очень даже будем, - ответил Скворцов.
– Сознательные офицеры в такую погоду не ужинают. Вредно. Мы и то не готовили. Один лапшевник, с обеда не покушали.
– Ну, давайте лапшевник. Пф, духота.
– Не иначе как тридцаточка идет, - сказал повар.
– Что за тридцаточка?
– спросил Чехардин.
– Суховей, - пояснил Скворцов.
– Молчи, - перебил его повар.
– Никакой не суховея. Это в России суховей, а здесь тридцаточка.
– А почему так называется?
– спросила Лида.
– Примета такая. Дует он и дует, и три дня, и три ночи, а как подует три дня и три ночи, то будет надвое: или перестанет, или будет дуть еще месяц, а в месяце тридцать дней, вот и называют тридцаточка. Очень от нее люди томятся. Вредная очень. А вы ужинать выдумали.
– Ничего не поделаешь, - сказал Скворцов.
– Мужчина должен быть свиреп.
Подали лапшевник - он был несъедобен: остывший, склеившийся монолит. Ели только Теткин и Скворцов, Теткин даже две порции. После ужина вышли на улицу - там было не свежее, чем в офицерском зале. По горизонту, вспыхивая и переползая с места на место, бродили огни. Это горела степь. Она горела уже несколько дней: где-то на стрельбах подожгли траву, и теперь пожары кочевали по всей округе, их никто не тушил - горела ведь только трава, это никого не беспокоило, кроме змей и тушканчиков.
– Слышите, пахнет дымом?
– спросил Теткин.
Пахло не дымом, а чем-то гораздо похуже. Вскоре они вступили в зону нестерпимого зловония: оказалось, что посреди площади лежит дохлая собака.
– Какое амбре!
– восхитился Скворцов.
– Эту собачку еще третьего дня машиной задавило, - радостно сообщил Теткин.
Лида Ромнич вдруг рассердилась, даже ноздри задрожали:
– Что за безобразие! Здесь же люди живут! Почему не уберут собаку?
Теткин захохотал:
– Наша общественница развоевалась. У нее это бывает.
– Можете жаловаться, - в нос протянул Чехардин.
– И пожалуюсь.
– Генералу Гиндину, - подсказал Скворцов.
– Ему как раз сегодня нечего делать.
– Именно генералу Гиндину!
– вскинулась Лида.
– Когда же вы к нему пойдете?
– Сейчас.
– А не поздно?
– усомнился Манин.
– Что ты, поздно!
– ответил Теткин.
– У него, как в министерстве, до поздней ночи работают.
– Пойти мне с вами?
– спросил Скворцов.