На испытаниях

Утром Тюменцев проснулся раньше всех в казарме. Он упруго, на мускулах, спустился с койки, натянул брюки и сапоги, мыться пошел. На дворе было славно и даже прохладно. Тюменцев сладко помылся у длинного умывальника на сорок сосков, облил голову, вычистил зубы, прошел обратно в казарму, тихо заправил койку, чтобы не разбудить напарника, соседа снизу, надел гимнастерку, крепко обхлестнул ею узкие бедра; пояс с надраенной до солнечного блеска пряжкой затянул до потери дыхания, взял "Человека, который смеется" и пошел наружу.

– Тюменцев, ты куда?
– окликнул его дневальный.

– Машину проверить, товарищ ефрейтор.

– Вчера крутил-винтил, все до дела не довинтился?

– Старая она, дребезги одни.

– Ну, иди.

Тюменцев направился в гараж. Около гаража по свежей, еще не раскаленной земле важно ходили лиловые голуби. Из степи тянуло тонким, душистым ветром. Тюменцеву на миг не захотелось уходить отсюда, с воли, в тяжко пахнущий соляркой гараж. В такое бы утро... Но тут он запретил себе думать, что хотелось бы ему в такое утро. Он еще туже обтянул по бедрам гимнастерку, привычным движением поправил пилотку - так, чтобы звездой правую бровь как раз пополам, - вошел в гараж, сел на трехногую скамью и взялся за "Человека, который смеется".

15

Раннее, еще незлое солнце светило на степь сквозь дымку, но видно было, что день предстоит горячий. Майор Скворцов на газике с Тюменцевым у руля подъехал к деревянной гостинице.

– Игорь, подожди, я сейчас.

Скворцов спрыгнул с подножки, громко захлопнул за собой дверцу машины и пружинисто, шагая через две, взбежал по четырем ступеням крыльца. В вестибюле было темновато, пахло рыбой. На голом клеенчатом диване, роскошно раскинувшись, спала уборщица Катя. Мелкие перманентные кудряшки осыпали ее розовый лоб, на щеке сладко и влажно краснел рубец от подушки, маленькие черные усики - все в бисеринках пота. "Милая она какая-то, спит", - растроганно подумал Скворцов. Все ему были сегодня милы: и Тюменцев, и эта Катя. Тюменцев особенно был хорош: серьезный, подтянутый, в строгих ресницах, с малиновым румянцем на пушистых щеках. Скворцов прошел коридором направо и постучал в дверь с номером три.

– Кто там?
– откликнулся женский голос. Не она - Лора, вероятно.

– Это я. Скворцов. Лидия Кондратьевна еще не встала?

– Встала, моется. Погодите, сюда нельзя, мы не одеты.

– А что? Мы не кривобокие, - хихикнул другой голос, должно быть Томкин.

– Спасибо, я подожду.

В вестибюле на диване Кати уже не было - лежала только подушка да смятая, умилительная, в голубых бабочках косынка.

"Что это я сегодня дураком каким-то, все меня радует", - подумал Скворцов.

Вестибюль был как вестибюль, мрачноватый, с трещинами на неровных, давно не беленных стенах, но ему и этот вестибюль нравился необычайно. И столик в углу - маленький, треугольный, застланный корявой какой-то тряпочкой, и голубые от синьки занавесочки, косо на каждом окне, и ядовито-розовая вата между рамами. Беспокоясь от счастья, не зная куда себя приткнуть, он стал читать застекленное объявление в багетной рамке. Это оказались "Правила соцсоревнования работников гостиницы "Золотой луч". А он и не знал, что она так называется, - все знали гостиницу просто как "деревянную". Правила были подробные, минут на десять внимательного чтения. Каждый пункт четко оценивался в очках. За участие в художественной самодеятельности начислялось 15 очков, за пользование библиотекой - 8 очков, за вежливость и культурное обращение с проживающими - тоже 8 очков. На последнем месте стояло: "Борьба с клопами - 5 очков".

В вестибюль, весело гремя ведрами, вошла Катя с глазами как промытые окна. Вошла и обрадовалась:

– Здравствуйте, товарищ майор! Вы за Ромничевой Лидой? Она примываться пошла.

– Слышал.

– А мы вас ждали-ждали, заждались. Давно не были. Девки говорят: посмеяться охота, хоть бы майор тот приехал, с зубом. Скукота у нас, с майором хоть посмеешься.

– Больно мало у вас за клопов начисляют!

– Каких клопов?

– А вот.
– Он показал на последний пункт правил.
– Не читала?

– А ну их, мы и не смотрим. Шестьсот метров норму дали, а тряпок не дают, своими тряпками работаем. У меня последние кончились, старым триком мою, а он не трет, хоть зубами грызи. А клопов на той неделе наметила кипятком шпарить. Да и нет их у нас, один-два когда выползет.

– Ну, а с участием в самодеятельности как у вас?

– Ничего, танцуем.

– Ну, танцуйте, я приду проверю. Дело нешуточное - пятнадцать очков! На одном клопе этого не заработаешь...

– Все шутите... А я с вами, товарищ майор, серьезно мечтала побеседовать. По личному делу.

– Валяй беседуй.

– Любит тут меня один, не так, чтобы очень красивый, но самостоятельный. Пожилой, лет тридцать. Расписаться просит. Идти мне за него или как?

– Или как.

– Ну вот, опять шутите. Я сама посмеяться не против, но тут дело такое... Судьба всей жизни. Надо отнестись ответственно. А вы его знаете, что не советуете?

– Нет, я тебя знаю. Спрашиваешь, идти ли, значит, не любишь.

– Все про любовь говорят, товарищ майор, а я и не знаю, что за любовь за такая. Может, выйду, там и полюблю? Как вы думаете?

– Я тебе, Катя, сказал, как думаю.

Катя зарумянилась и тихонько проговорила:

– Не в молодости счастье. Я бы за такого, как вы, пошла. Ничего, что пожилые, а легкие. Весело с вами.

– Спасибо, Катюша, на добром слове. Я в некотором роде женат.

– Да я не к тому, я просто к примеру. Бывают и пожилые, а веселые. А мой-то не так пожилой, как вы, а скучный. В ухе ковыряет. И говорит больно уж нудно. Слушаю его, и все мне кажется, будто это торжественная часть.

– Умница! Не иди за него. Он тебя заговорит до смерти.

Катя покачала ведром.

– Спасибо, товарищ майор. Учту. А теперь бежать надо мне.

Убежала. "Милая эта Катя, - думал Скворцов.
– Ну до чего же милая! Любят меня женщины, а за что? Пустой я человек, вот за что они меня любят. Пустой, легкий".

И вдруг он спиной почувствовал, что счастлив. Так и есть: обернулся, за спиной у него стояла Лида Ромнич в халатике, худая, загорелая, с полотенцем через плечо. Волосы на висках мокрые, а серьезные серые глаза так и ложатся в душу.

– С добрым утром.

– Здравствуйте.

– Я веселый, я счастливый, меня женщины любят, - скороговоркой произнес Скворцов.
– Едем? Я за вами. Машина, Тюменцев - все в порядке. В машине три бутылки квасу, у Ноя достал. Предупреждаю: в поле будет жарко.

– Я не боюсь. Сейчас иду, только оденусь.

– Жду. Жду!

Он подошел к окну. Зеленый газик стоял на солнце и, наверное, уже накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности, а на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым.