На том берегу
Шрифт:
— Да нет, отчего же, — забормотал Глеб. — А как остальные? — Но тут же вспомнил: — Ах да, ты же ещё не общалась ни с кем.
— Ты первый, — сказала она, — потому и прошу… Позвони остальным, кому сможешь. Получится — хорошо, а нет так нет…
— Можно, конечно попробовать, — снова замялся он, — хотя, если честно, особой надежды на мужиков я не питаю. Не тот нынче мужик пошёл, деловые все стали. Впрочем, Серёге и Митьке я могу позвонить, эти поближе, а вот Пашке сложней… Этот в столицу перебрался, где его теперь найдёшь.
— И всё же попробуй, — попросила она, — попытка не пытка. Позвони, как и что…
На этом и кончился их разговор. И не мог Глеб конечно же знать, что минут десять — пятнадцать назад, собираясь ему позвонить, Лера и сама ещё толком
А когда позвонила Глебу и почувствовала, что особой надежды на то, что он загорится её идеей, у неё нет, она вдруг забеспокоилась: как же Алёшка один поедет туда, что он там будет делать, если, кроме него, никто туда не приедет?
А Глеб тем временем сидел на кухне, пил кофе и думал о своём. Мимолётно возникшее воспоминание о далёких днях, о весёлом и беззаботном их братстве с традиционными поездками по весне, с непременной ухой, с ночёвкой у костра, воспоминание это, едва забрезжив, тут же и погасло, уступив место близким, будто снег на голову свалившимся заботам. И представились разом все эти хлопоты, преддорожная эта возня, которую он и прежде-то не любил до смерти. Не любил этих сборов, когда нужно было решать, что надеть на себя, что обуть, а потом ещё бегать по магазинам, закупать на дорогу харчи, а потом… Но тогда, по молодости — ещё ладно, а теперь?..
Было около десяти, когда он, перетащив из коридора телефонный аппарат, уселся в кресле, в своей комнате, поставил телефон на колени. Так, с кого начать? С Серёги или с Митьки? Стал вспоминать редакционный телефон Сергея, но так и не вспомнил, потянулся к столу за газетой: на четвёртой полосе обычно печатались номера телефонов редакции. Взгляд остановился на лежащей сверху синей папке. Это была пьеса, та самая, которую он написал год назад. Ещё утром, вспомнив вчерашний разговор с Ириной, он извлёк её из нижнего ящика письменного стола, из «неопубликованного и забытого», собирался полистать ещё раз, пробежать свежим глазом…
«А что, — вдруг подумал он, глядя на синюю папочку, — а почему бы и нет?.. Взять да и подкатиться с этой папочкой к Митьке. Областной культурой товарищ руководит, театры его епархия. Пусть поработает на старых друзей, пусть пошевелится. И в службу, и в дружбу. Одно другому не помеха».
А из окна, из открытой форточки, тянуло в комнату весенней свежестью, и воробьи, ошалевшие от радости, от тёплого майского дождичка, возились шумно на подоконнике.
«А хорошо бы, — подумалось вдруг, — хорошо бы и в самом деле сейчас оказаться на воле, на бережочке где-нибудь. Почистить пёрышки, поразмяться… Заодно и о деле поговорить»…
Он свою пьесу имел в виду. Может, Ирина права: под лежачий камень…
С Митьки решил начать, с Дмитрия Михайловича.
3
Утром, когда Валентина, секретарша шефа, заглянула в кабинет к Дмитрию Михайловичу и, не переступая порога, загадочно улыбаясь, сообщила, что Пётр Алексеевич просит его зайти на минутку, он по-своему истолковал и этот странный приход секретарши — могла бы и по телефону предупредить, как всегда это делала, — и эту многозначительную — мол, знаю, знаю! — её улыбочку. И уверовал окончательно: грядут долгожданные перемены!
Стараясь не выдать своего волнения, спросил как бы между прочим:
— На какую тему изволите?
Он имел в виду эту загадочно-кокетливую улыбочку секретарши.
— В смысле вызывает зачем? — по-прежнему стоя в дверях, продолжала вольничать Валентина. «И вы ещё спрашиваете, — словно бы говорила её улыбка, — делаете вид, будто ничего не знаете!»
— Да нет, — усмехнулся Дмитрий Михайлович снисходительно, — я о вашей таинственной улыбке. По какому поводу?
— О господи! — смутилась почему-то
Валентина. — Да так, — она махнула рукой, но продолжала хранить на лице загадку, — погода хорошая. Люблю грозу в начале мая. — И снова напомнила: — Так он вас ждёт. Соскучился за ночь.— Спасибо, я понял, — вдруг напуская на себя заботу, отозвался Дмитрий Михайлович, но не поднялся из-за стола.
Недели две назад один из знакомых, человек вполне информированный, под большим, разумеется, секретом, доверительно сообщил ему: готовься, мол, Кашков, к серьёзным переменам, и до вашего, мол, департамента дошёл наконец желанный ветерок. И намекнул: мол, не иначе ему, Кашкову, придётся принимать портфель областного министра культуры, мол, существуют такие намётки… Говорил и кивал головой куда-то вверх — в сторону, намекая на источник информации: сам, мол, соображай, где и у кого сложилось такое мнение.
Вполне возможно, что всё так и было: вопрос о Ямщикове, начальнике областного управления культуры, давно витал в воздухе, потому как засиделся старик в своём кресле, забурел окончательно, сам устал и весь аппарат, всё управление утомилось в бесплодных канцелярских хлопотах, потонуло в писаниях отчётов и справок, в заседаниях всевозможных комиссий. И если следовать нормальной логике, то вопрос — быть или не быть — более чем вероятно должен решаться в пользу Кашкова — всё-таки первый зам. Шесть лет в этой должности, не шутка, и все эти годы вкалывал, не разгибая спины. Все доклады, все выступления шефа — через его, Кашкова, руки. На всех худсоветах и выставкомах, на заседаниях президиумов, исполкомов и комитетов его, Кашкова, слова, мысли, вложенные в уста Петра Алексеевича, обретали силу документов, инструкций, приказов, распоряжений. Мало того! Все разговоры в министерстве, все конфликтные ситуации в местном театре, при самодуре-режиссёре, в филармонии, где тоже не соскучишься, — через него, через его нервные клетки, через способности всё улаживать, утрясать, спускать на тормоза.
Разве там, где надо, не знают обо всём этом? Знают, конечно. Должны знать.
Хотя, если вспомнить, был один неприятный нюанс… Дело, конечно, прошлое, и многие, для кого неожиданный тот зигзаг в трудовой биографии Дмитрия Михайловича показался несколько странным, а для кого и подозрительным, многие, пожалуй, подзабыли эту историю, но он-то помнит.
Об уходе Каткова из газеты тогда говорили разное. Десять без малого лет в «молодёжке», всегда на виду, неплохие рецензии, серьёзные статьи по вопросам культуры, искусства и вдруг… С одной стороны, всё понятно: не век же в коротких штанишках бегать. А с другой? Не в газету, не на радио, не в Москву в конце концов, хотя и туда, ходили разговоры, его приглашали, — а в контору, в массовики-затейники. Не тогда ли и прилепили ему длинные языки этого «гармониста», не тогда ли и пустили слух, будто Катков золотую жилу себе нашёл на ниве сельской самодеятельности, будто пописывал он сценарии для сельских клубов, под чьим-то именем, а может, и под своим собственным внедрял их и получал хорошие деньги. Своя рука, мол, владыка.
Дело действительно давнее, был грех: раз или два Катков написал такой сценарий. Но, во-первых, это было тогда, когда он работал ещё в молодёжной газете и с деньгами у него было туго. Тогда они с Татьяной снимали частную комнату, и хозяйка безжалостно драла с них за более чем скромное жильё, и вот выкручивались, как могли. А во-вторых, платили-то ему честно, не за халтуру платили. Работал на совесть.
А деньги тогда пришлись очень кстати: Татьяна в ту зиму ходила без тёплого пальто. И с переездом на новую квартиру они тогда здорово потратились, влезли в долги. Так вот, о квартире… С неё всё и началось. В молодёжной газете с жильём тогда было туго, а у них как раз дочка, Светлана, родилась, жить на частной квартире уже не было сил. Вся надежда на «взрослую» газету, куда Кашков и собирался переходить. И всё бы, пожалуй, сложилось как надо, если бы в том разговоре с редактором, с покойным теперь Николаем Семёновичем, он не повёл себя как последний мальчишка, не стал бы диктовать своих условий: мол, вы мне квартиру, а я вам…