На том берегу

— У-у! — Нина Степановна всплеснула руками. — Ты ещё спрашиваешь, помню ли? Не знаю, как ты, а у меня от ваших мальчишников до сих пор мурашки по спине. Как вспомню, какими хорошенькими возвращались…

— Они. А я-то здесь при чём? — оскорбился Сергей Иванович.

— Забыл? Три дня приходил в себя после этих прогулок.

— Ну не три, положим. А потом… когда это было! Я уж забыл, как это делается.

Он всё сидел за столом, всё ждал чего-то.

— Не пойму, — спросила Нина Степановна, — ты меня или себя уговариваешь? Я же тебя не держу. И никогда не держала. Ты в самом-то себе разберись, чего сам-то хочешь.

— А я и не знаю, чего я хочу, — признался Сергей Иванович, — вот живу и не знаю. — И вдруг, сам не ожидая того, поднялся из-за стола с решительным видом, будто сейчас — и в воду! — А может, и правда! Может, послать всё к чёрту и махнуть на денёк, как ты считаешь?

Она, улыбаясь, смотрела на него, пытаясь не показать своего тайного удивления: в кои-то веки посоветоваться решил… К чему бы это?

— А что, в самом деле, — он прижал руку к груди — дух перевести, — а то вчера шёл домой, голова от свежего воздуха кругом, хоть под выхлопную трубу ложись. И вот здесь что-то…

Нина Степановна насторожилась:

— Ну вот, а туда же! Сходил бы лучше кардиограмму сделал, а то протянешь ноги на своём острове.

— Тоже выход, — хохотнул Сергей Иванович, — там, глядишь, и закопают верные друзья, им не привыкать. Как Наполеона, помнишь?.. На острове том есть могила, а в ней, мол, редактор зарыт… И как там дальше-то, очень существенно, — начал вспоминать он, — «…зарыт он без почестей бранных врагами в сыпучий песок…» Всё верно, всё по жизни. А где друзья, где враги, тут ещё разобраться надо.

— Разберись, разберись, — усмехнувшись, посоветовала она, — давно бы пора. И в себе заодно.

5

А ведь с Юрки, с Парамона, если вспомнить, всё началось, с его старенькой дюралевой лодки-казанки, которую он приобрёл той весной. По самое днище вросшая в илистый берег, давно брошенная, видно, забытая своим хозяином, она валялась вверх дном на городской лодочной станции, вытаивая из-под снега по весне, ржавея, зарастая за лето приречной травой.

Тут Парамон и приметил её однажды, понаблюдал за ней день, другой, сообразил, что ни хозяина, ни других охотников на эту посудину нет, и возгорелся идеей…

Уговаривать старика-сторожа долго не пришлось — лодка и в самом деле оказалась бросовая, бесхозная, только картину портила своим сиротским видом, — сговорились по-доброму, за «стольник», ну и бутылку, само собой, в придачу, которая там же, на берегу, и была оприходована участниками этой сделки — за то, чтобы всегда было шесть футов под килем, чтобы хорошо и много ловилось и чтобы вообще всё было тип-топ!

Вытащил Парамон посудину из этой трясины, как из небытия, отчистил, отскоблил, зашпаклевал и покрасил, недели две по вечерам на станцию ходил — не лодка, а игрушка получилась. Днище и борта голубые, как небо, а нос и корма — белая нитроэмаль. Лебедь, да и только!

А вскоре и мотор подвесной отыскался, тоже не новенький, но вполне исправный движок марки «Вихрь». И вот, преисполненный добрых намерений, он заявился однажды утром в редакцию. Вошёл в кабинет к Пашке Сенину, где в это время, как обычно по утрам, собиралась вся компания: и Глеб, и Серёга, и Митька, самый молодой из них, салажонок ещё газетный, без году неделя в редакции.

Входили в кабинет друг за другом, обменивались разными новостями, и кто-то уже вдохновенно стучал на машинке, кто-то кричал в телефонную трубку, добывая в номер свежую информацию, и над столом, заваленным гранками, газетами и журналами, над головами уже стелился дым от первых утренних сигарет.

— Всё дымите, щелкопёры несчастные, — Парамон остановился в дверях и оглядел приятелей загадочно-насмешливым взглядом, — всё заигрываете со своим доверчивым читателем, пытаетесь убедить, что трудовые будни праздники для нас, а сами!.. Вы на себя-то поглядите! Погрязли по уши в этих праздничных буднях, не замечаете, что под носом творится. А под носом-то, братцы, творится весна, и она, как вы сами понимаете, шепчет, да что там шепчет — кричит, взывает, требует… Очнитесь от зимней спячки, — он даже руки воздел к потолку, призывая друзей очнуться, опомниться, — внемлите голосу разума. Я пришёл к вам, бледнолицые мои братья, чтобы спасти вас, а заодно и ваших читателей от тягомотных проповедей, которыми вы потчуете их из номера в номер. Доверьтесь мне, заблудшие в греховных делах и мыслях, и я укажу вам путь к желанной свободе, то есть к самим себе, ибо нет ничего желаннее и достойнее, чем освободить себя от власти над самим собой…

Вот такой монолог закатил Парамон в то памятное майское утро. Немало озадачив своих «заблудших братьев» загадочным обещанием — указав путь к свободе, он объявил, что в ближайшую субботу состоится спуск на воду маломерного судна водоизмещением в четыре с половиной, как минимум в пять человек, — при этом он пересчитал, что называется, по головам собравшихся в Пашкином кабинете — и что предприятие это приурочено к другому, не менее важному событию — его собственному дню рождения, который и предлагается отметить коллективной поездкой за город. Нужно ли говорить, в какой восторг пришла вся компания, нужно ли вспоминать, в каком нетерпеливом ожидании жили они всю неделю, как готовились к этой поездке! А Пашка Сенин даже «боевой листок» с эпиграммами выпустил, озаглавив его так: «Даёшь пампасы!»

Да, много с той поры в Волге воды утекло и многое уже забылось: и как собирались, как спорили, куда плыть, то есть идти, выражаясь по-флотски, вверх или вниз по течению, и как наконец сошлись на том, что лучше идти вниз: там поразливистее, попросторнее, а стало быть, и рыбаков не так густо, и больше надежды отыскать заповедное местечко, чтобы и они никому и им никто не мешал, чтобы дровишки были для костра и чтобы рыбка, само собой, ловилась. Какой же мальчишник без ухи!

Тут, впрочем, не только на рыбные места, но и на Пашку была надежда: из их компании они вдвоём, пожалуй, Пашка да Парамон, настоящие-то рыбаки, но Пашка к тому же и уху варил мастерски. А остальные в основном на подхвате: палатку поставить, дровишек к костру поднести, картошку почистить, ложки, плошки сполоснуть…

Впрочем, все эти способности, как и обязанности каждого, со временем открывались, а тогда, в те далёкие майские дни, в канун своей первой поездки, все они жили одной нестерпимой страстью: скорей бы!..

И вот наступил этот день, долгожданное это утро, когда Юркина лодка, оглашая свиристящим мотором пробуждающиеся, нежно зеленеющие берега, понесла их вниз по Волге-матушке, всё дальше и дальше от города. Сидели в лодке, стиснутые рюкзаками и прочей кладью, шалея от желанной свободы, от обжигающе студёных брызг, бьющих в лицо, от упругого свежего ветра; вертели головами, обшаривая берега жадными, соскучившимися по простору взглядами, выхватывая на ходу то весёлый кустарничек, то лесочек живописный, вдруг поманивший с откоса обещанием уютного привала, и кто-нибудь, соблазняясь помнившейся красотой, кричал Парамону, сидевшему на корме за рулём: давай, мол, заруливай, причаливай давай! Будто узрел наконец землю обетованную.

И Парамон, счастливый от сознания своей «вины» перед друзьями, своей причастности к их радости, послушно направлял лодку к берегу. Но и опять, как уже было не раз, вдруг обнаруживался некий обман: что-то снова было не то и не так, как хотелось бы: либо берег слишком низкий и топкий, не причалить, либо место для рыбалки неудобное, мелковатое — огорчённые, разворачивались, шли дальше.

Кто знает, куда бы заплыли они в тот день, если бы Парамон не углядел и не крикнул:

— Парни, смотрите, — он даже привстал в лодке, потянулся вперёд и телом и взглядом, — красота-то какая! Облака на воде!