На том берегу

Успокоенный, спустился на свой этаж, в кабинет, сел за стол, соображая, как жить дальше, что делать, с чего начать. И вдруг вспомнил: кому-то он обещал позвонить? Ах, да, Глебу!

Глеб отозвался сразу. Похоже, ждал звонка.

— Здорово, старый! — бодро поприветствовал Кашков приятеля, будто снова возвращаясь к тем далёким временам, когда они, дружно подражая то ли ремарковским, то ли хемингуэевским героям, небрежно окликали друг друга не по именам, а вот так: то стариками, то отцами, то дедами. — Я весь внимание. Дел, правда, по макушку, но для большого писателя…

— То-то же, — согласился Глеб, — писателей развелось нынче много, а больших… Большие на дороге не валяются. И без дела, между прочим, тоже не сидят. Я о деле как раз…

— Нет чтобы так позвонить, — заерничал Кашков, — поделиться творческими планами. А может, собраться пора, как бывало? А, старый? Как ты на этот счёт?..

— Об этом и речь. Ты как угадал. Нос чесался, наверное.

— Хороший нос за версту друзей чует, — усмехнулся Кашков. — Новую книжку небось получил, хочешь с друзьями отметить? И рад бы, как говорится в рай, да грехи не пускают.

— Ты подожди со своими грехами, — перебил его Глеб, — у нас и общих хватает.

— Общий грех у нас знаешь какой, — откликнулся Кашков, — догадываешься? Правильно. Стареем, дед, вот в чём беда. Тебе-то сколько? Мы как будто ровесники были, недалеко где-то?..

— Были? Хочешь сказать, что теперь перестали? Я в газету пришёл, тебя ещё там и не сидело, ты в это время в своём «кульке» под стол пешком ходил, за Танькой своей бегал.

— Всё верно, отец, — согласился Кашков, — значит, время тебя не берёт. Тут видел тебя намедни, на выставке молодых. Красив, как бог молодой, только борода совсем сивая стала, а так смотришься импозантно вполне. Куда наши парни-художники смотрят! Живые классики ходят рядом, да ещё с такой фактурой. Никто не писал тебя, не предлагали позировать? Нет? Непорядок. Им всё лужайки да церквушки деревянные подавай, патриархальщину всякую на закате, а если портреты, то все, как один, с трудовыми, мозолистыми руками, с обветренными, задубелыми лицами, при регалиях, так сказать…

Глеб добродушно посмеивался, соглашался, слушал его терпеливо, и Кашков, дав волю словам, вдруг почувствовал тягу к забытому общению со старым приятелем.

— Слушай, — продолжал он, — а как у тебя отношения с большим домом?

Не просто так спросил, разумеется.

— В каком смысле и с кем именно?

— С новым руководством, имею в виду? И вообще… Как на твою бороду там реагируют, не шокирует она никого? Я слышал, прежний-то не любил этих вольностей да и вашего брата-писателя не больно-то жаловал. Мало писали вы о нём.

— И без нас было кому воздавать. Наш с тобой общий друг за всех постарался, отдал дань времени и его героям.

— Ты про Серого, что ли? — догадался Кашков. Серым они Сергея Кувшинова, приятеля своего, звали, нынешнего редактора областной газеты.

— Про него. Ты вспомни его газету недавних времён, вспомни снимки на первой полосе… Новый мост открывают — он, «Детский мир» открывают — он, новый памятник — тоже он… Памятник, разумеется, сзади, а впереди — он, первый. Как в том анекдоте: «И это всё о нём». Ведь было же, было.

— Ну, было, — согласился Кашков, — теперь-то нет, слава богу. Уходят те времена.

— Времена-то уходят, — усмехнулся Глеб, — а Серые остаются.

— Ты что-то нынче строг, — Кашков уже поёрзывал в кресле, поглядывал на часы: уходило время, — друзьям-то и посочувствовать можно, поскольку им нелегко. Но ты так и не сказал, как у тебя-то там? — Всё же напомнил, повторил свой вопрос.

— А что я, девка красная, — закокетничал Глеб, — чтобы меня все любили и помнили. Сижу себе, вкалываю, работа у нас такая, сразу не увидать.

Нет, то, что хотелось узнать Кашкову, на что рассчитывал он, не высвечивалось в их беседе, теперь-то он это понял. И надо было заканчивать разговор.

— Слушай, — заторопился он. — Если можно, давай к нашим баранам?..

— Мне сегодня Лера звонила, — вернулся к главному Глеб. — У Парамона, между прочим, день рождения, серьёзная дата.

— Так, и чего она? — осведомился Кашков деловито.

— Она ничего. Не о ней речь.

— А о ком же?

— О нас. О тебе, обо мне, о Сером…

— В каком смысле? Я что-то не врублюсь… — Дмитрий Михайлович снова неторопливо заёрзал в кресле.

— В том смысле, что это наш день. Забыл, что ли?

— Почему забыл! — Кашков решил обидеться. — Помню.

— Так вот, есть возможность хоть в малой степени искупить старые грехи.

— А конкретно?

И пока Глеб пересказывал Дмитрию Михайловичу свой утренний с Валерией Николаевной разговор, выдавая при этом за свою принадлежавшую ей идею, Кашков обречённо думал о том, что вот сейчас ему придётся выкручиваться, долго и нудно объяснять, что, мол, в другое бы время, не при его бы нынешних заботах, он даже и задумываться не стал, потому как день рождения покойного друга — это святое дело, и нечего, мол, его агитировать, нечего убеждать, он и сам прекрасно всё понимает, к тому же и к Парамону у него были и остались самые добрые чувства, и он многим ему обязан, да что там говорить! Но как не вовремя, как некстати всё это! Конечно, соображал он, впереди выходные дни, но, если вспомнить, одним днём у них дело никогда не кончалось, прихватывали и второй, да и в понедельник тоже была не работа, тошнёхонько было… А потом… Как уедешь, если в твоё отсутствие… Ты уедешь, а тебя позовут. Именно в субботу, когда тебя нет. По извечному закону подлости. Это во-первых. А во-вторых, комиссия из министерства, и надо подготовиться к встрече, надо быть как огурчик к понедельнику, потому что, кто его знает, может, эта комиссия в самом деле только предлог, может, кто-то из них специально приедет, чтобы к нему, Кашкову, присмотреться, а он, хорошенькое дело, явится пред их очами с больной головой и мутными, как у варёного судака, глазами. И такое, зарекайся не зарекайся, тоже может случиться. Зарекались уже, и не раз! Попробуй-ка устоять при друзьях-приятелях!

И на Глеба успел подосадовать: вольная птица и поёт хорошо, да ещё уговаривает! Ему два дня потерять — ничего не стоит, сам потерял, сам и наверстает, а тут каково!..

— Чего молчишь, дед? — Глеб, изложив наконец свой план, призывал Кашкова к ответу. — Дело святое. В кои-то веки…

— Да всё это так, — начал Кашков, уже готовый пуститься в свои объяснения, но вдруг вспомнил: — А что Серёга-то? Серёге-то ты звонил?

В самом деле, как же он мог забыть о Серёге, совсем упустил из виду!.. А кто, как не он, не редактор областной газеты, может внести определённую ясность, пролить наконец нужный свет на его, Кашкова, судьбу, на ближайшее будущее. Чего ему стоит по старой-то дружбе! У костерочка, за дружеским трёпом, вызвать на разговор, а может, с глазу на глаз, так даже вернее, потому что Серый темнила тот ещё, всегда был такой, а теперь и тем более, но надо, надо бы его расколоть…

— Серого беру на себя, — пообещал Глеб, — ты за себя решай. И вот ещё что. Транспорт нужен. Ты в этом смысле как, есть возможность в твоём департаменте?

— Пока нет, — признался Кашков, почему-то нажимая на это — «пока». — Серого потормоши, у него машина с двумя нулями. На чёрных тачках с двумя нулями мужик ездит, не нам чета.

— По Сеньке и шапка! — смеясь ответил Глеб. — Вечером выходим на связь.

Кашков, озадаченный, положил трубку:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

4

Около девяти вечера, перечитав ещё раз информацию о заседании бюро обкома, завёрстанную свежим набором на первой полосе, снова сверив по блокноту инициалы и фамилии упоминавшихся лиц, Сергей Иванович поставил наконец свою подпись на всех четырёх полосах завтрашней газеты и отправился домой.

Вышел из редакции и удивился: светлынь-то, теплынь-то какая! Расстегнул рубашку, верхнюю пуговицу под галстуком, распахнул пиджак, вздохнул глубоко, до остро кольнувшей боли под ложечкой. Испугался: с чего бы это? Постоял перед газетной витриной, прислушиваясь к себе, к неожиданной этой боли, немного приутихшей. Успокоился. Нет, надо бы, надо сходить в больницу, подумал он, обследоваться, пока не поздно, пока не понесли вперёд ногами.