На том берегу
Шрифт:
Вдалеке, в сизой утренней дымке, в лёгком, ещё не рассеявшемся тумане, над заголубевшей под ясным небом водой, под недвижными, будто повисшими облаками, будто их отражение, плыли другие, такие же белые, такие же причудливо-воздушные, лёгкие облака. Они словно опустились на воду и клубились белой пеной в розоватом от солнца тумане, и всё это походило на сказку, точнее, на живописную иллюстрацию к дивной какой-то сказке, вдруг ожившей прямо у них на глазах.
Взревев мотором, поднимая за кормой радужный хвост, лодка снова легла в крутой вираж и весело понеслась к дальнему берегу, к тем сказочным облакам. И чем ближе подходили они, чем отчётливее вырисовывались очертания приближающегося берега, поросшего кустами буйно цветущей черёмухи, которые и казались облаками, тем
Всё это разом увиделось стосковавшимися по берегу глазами и тут же отозвалось в душе удивлением и радостью: вот оно, то самое!..
Но и это, оказывается, была только присказка, сказка ждала впереди…
Чуть позже, пообвыкнув, пооглядевшись, не желая откладывать важное дело на потом, прихватили топоры, полезли всей артелью на гору, по крутому сыпучему откосу, к тому лесочку сосновому и берёзовому. Дровишек решили заготовить, чтобы на всю ночь хватило. Майские ночи-то обманчивые, мало ли что… Лезли друг за дружкой на эту крутизну, ногами и руками цеплялись то за кустик, то за кочечку, осыпались вместе с песком и снова, похохатывая, карабкались, но одолели наконец, осилили. А как поднялись с четверенек-то, как распрямились да побросали топоры, чтобы дух перевести, тут и снова ахнули: они же на острове!
С минуту, наверное, стояли вот так, поражённые, онемевшие не столько от усталости, когда нет сил даже слово сказать, сколько от удивления, от неожиданной этой красоты, вдруг открывшейся перед ними отсюда, с холма, а может, с кургана, с поднебесной почти высоты. Откуда взялась она, из чего сложилась необъяснимая эта красота — поди разберись! Казалось, всё те же знакомые краски, всё те же цвета, ни яркости, ни пестроты, — всё из воды, из зелени и света, да вот ещё деталь, такая же неброская, случайная почти — деревенька там, на берегу, а вот поди ж ты, замирает душа в непонятной и словно от удивленья растерянной радости: да как же это, где же я раньше-то был! Не видел, не знал, а мог бы и вообще никогда не увидеть, если не привела бы судьба!.. А сколько же мест, подумать, ещё есть и останется на земле, которых не суждено нам увидеть ни разу: ни подивиться, ни порадоваться, ни замереть в немом восторге…
— Господи, хорошо-то как! — Пашка возликовал наконец. — Да за что же нам, грешным, благодать-то такая! — И вдруг его осенило. — Братцы, — снова воскликнул он радостно, — да оглянитесь, ведь вы даже не понимаете, что произошло, неужели не догадались? — Он словно подталкивал и подталкивал их к какой-то очень важной разгадке. — Мы же остров открыли, наш остров, представляете. — И заорал во всё горло: — Братцы, эв-ри-ка!
При общем ликовании, каким вполне могло бы ознаменоваться открытие какого-нибудь доселе неизвестного острова, скажем, в Тихом или Атлантическом океане, поволжские островитяне схватились за топоры и принялись крушить направо и налево сосновый и берёзовый сушняк. А через час внизу, на зелёной лужайке, огороженной от ветра молодым приречным кустарничком, разгорался, потрескивая, набирал пылу и жару их первый костёр.
А вечером была уха, тоже самая первая и потому, наверное, самая вкусная, хотя и потом получалось неплохо. Но тот первый вечер вообще был особенный. И рыбы Юрка с Пашкой наловили — больше некуда, и ушицу они ели из общего котелка, стучали по краям деревянными ложками, аж покрякивали от удовольствия, и пилось хорошо, и пелось, и даже старенькая Митькина гармонь, когда настало её время, вдруг зазвучала удивительно молодо, ясным каким-то звуком, будто и она тоже стосковалась в городе по чистому воздуху, поохрипла там от курева, от всяких простуд и вот теперь оклемалась, прочистила заскорузлые свои мехи, повеселела.
А как славно им пелось тогда, как чисто и слаженно звучали в тот вечер их голоса,
а их любимая «Ах ты, ноченька», которую Митька начинал обычно, а Пашка потом подхватывал, а за ними и остальные, так удивительно, так душевно спелась, что, закончив её, они, поражённые, смущённые даже, какое-то время молча сидели и, почему-то не смея взглянуть друг на друга, пялились повлажневшими глазами на огонь. Будто ненароком признались друг дружке в чём-то очень личном, в сердечной какой-то тайне, открыли душу и застеснялись, притихли в сомнении: а надо ли?Но и потом пели, и опять им казалось, да что казалось — так и было, конечно, — что никогда так не пелось им там, в городе, в тесных квартирах, и так легко верилось, что таких вечеров у них будет много; думалось, что ради удивительных этих минут, ради таких откровений, когда и ты перед друзьями, и они перед тобой — как на духу, как на исповеди, ради этого, может, и стоит жить, и за это, наверное, стоит пожертвовать многим, и дай бог здоровья Парамону, который так удачно, так кстати родился в этот счастливый майский день, а может быть, вечер, будто знал наперёд, что однажды они сойдутся все вместе у этого костра, и за лодку ему спасибо, потому как если бы не она, то и ему, Парамону, не быть капитаном, а им всем не хлебать бы ни этой распрекрасной ухи, не видеть ни этой волшебной ночи, ни этого острова…
— Парни, а у меня предложение, — это Пашка поднялся, с кружкой в руке подошёл поближе к костру, — прошу занести в протокол… Поскольку Юрка первым увидел этот остров, выходит, он его и открыл. Это во-первых… А во-вторых, открытие это он совершил в день своего рождения, как здесь и было отмечено, а посему, — он обвёл взглядом притихших в ожидании друзей, — короче, есть все основания… Принимай, капитан, этот остров как подарок на день рождения, принимай и властвуй. И пусть отныне он будет приютом для каждого из нас и вообще для всех добрых и честных людей. Предлагаю, — голос его стал торжественным и строгим, — предлагаю повторить за мной слова нашей клятвы… Пусть это не Воробьёвы горы и мы с вами тоже не те, но тем не менее… Я говорю, а вы повторяйте. Да не осквернятся эти воды и эти берега…
Четверо поднялись и встали у костра:
— Да не осквернятся…
— …не осквернятся ни обманом, ни подлостью, ни предательством…
— …ни обманом, ни подлостью, — вторили голоса.
— И пусть всё недоброе, суетное, мелкое, что вдруг накопится, не дай бог, в наших душах…
— …и пусть всё недоброе, суетное… — как эхо повторили они.
— Пусть горит оно синим пламенем в нашем костре, как речной мусор после весеннего паводка.
— …пусть горит!..
…Через год, уезжая во Францию, Парамон оставил свою лодку Пашке, возложив на него обязанности и права капитана.
Давно это было.
6
Утром в субботу, около девяти, когда Глеб при полной походной выкладке — в старенькой стёганке, в резиновых сапогах, с тех ещё, давних времён, в заношенных джинсах — топтался перед зеркалом в коридоре, собираясь уже подхватить свой «неподъёмный», как сказала Ирина, рюкзак, раздался телефонный звонок. Звонил Митька. Сообщил, что Серый задерживается, как всегда. Вот только что позвонил, мол, из редакции и предупредил: какое-то срочное дело, минут на тридцать, не больше… Нет, отбой не давал, всё остаётся в силе, как управится, сразу заедет за Глебом, а потом, по дороге, — за Митькой…
Но обещанные полчаса растянулись сначала на сорок минут, а потом и за час перевалили. Серый всё не ехал, а Митька названивал через каждые десять минут. Тоже рвал и метал.
Наконец, выглянув в очередной раз с балкона, Ирина сообщила:
— Сударь, карета подана! У вас, гляжу, шикарный выезд, почётного эскорта только не хватает.
Чёрная «Волга» стояла у подъезда. Серый, в костюме, при модном, в косую полосочку, галстуке, начальственно восседал впереди, рядом с шофёром. Шофёр, средних лет коренастый мужичок, увидев, как замешкался Глеб со своим рюкзаком, не спеша, с достоинством вылез из машины, открыл багажник и уложил рюкзак.