На том берегу

Домой он обычно возвращался пешком, машину вызывал в крайних случаях, когда приходилось засиживаться допоздна, когда плохо шёл номер или когда публиковался важный официальный материал. Тут не уйдёшь, тут сиди от звонка до звонка, гляди в оба. И за себя, и за дежурных, и за корректоров, потому как ты один за всё в ответе.

Минувший день прошёл относительно спокойно и для газеты, и для него, хотя беспокойство и теперь ещё не оставляло. За пять лет работы редактором Сергей Иванович сумел приучить себя к этому беспокойству, к постоянной тревоге не столько за сегодняшний, сколько за завтрашний день. Сколько раз уже было: подпишет газету, и, кажется, всё нормально, казалось бы, спи спокойно… А утром звонок: опечатка или ещё что-то в этом духе. И всё насмарку! Вот уж воистину для газетчиков писано: утро вечера мудренее.

Пройдя Учительским переулком, он пересёк главную, Советскую улицу, повернул к набережной. Захотелось растянуть дорогу до дома, продышаться немного, стряхнуть и напряжение дневное, и заботы, а заодно и перелистать в памяти минувший день, и опять же — с перспективой на завтра: что там-то нас ждёт? Чем-то определённо тревожил его завтрашний день, было какое-то смутное беспокойство.

Пробираясь к разгадке, желая поскорее отделаться от этой обременительной неопределённости, от которой ему было так неуютно теперь, он снова стал вспоминать, восстанавливать в памяти прожитый день.

Около трёх, сразу после бюро, он вернулся в редакцию, даже не успев пообедать, предупредил секретаршу, что минут сорок будет занят, попросил никого к нему не пускать и ни с кем не соединять по телефону. Нужно было срочно написать информацию о заседании бюро, успеть поставить её в завтрашний номер. И всё, кажется, шло ровно и гладко, и управился он довольно скоро, и в типографии не волынили на этот раз, набрали быстро, и уже через час он вычитывал в полосе свою информацию, сверял имена и инициалы выступающих на бюро, вот, собственно, и всё…

Хотя нет, была ещё планёрка, и там, во время планёрки, что-то произошло… Нет, не по газете, а помимо текущих редакционных дел, откуда-то со стороны что-то пришло, вот так же нежданно-негаданно ворвалось в его кабинет вместе с весенним свежим ветерком, когда кто-то из сотрудников во время планёрки встал и открыл настежь окно.

И вот теперь, выйдя на набережную, Сергей Иванович призадержался у чугунного парапета, и, пока стоял так, ловя усталым лицом речную свежесть, принесшую с собой острые, до головокружения, словно не городские, а долетевшие откуда-то из полузабытого далека запахи весны, он вдруг вспомнил…

Во время планёрки ему позвонил Глеб, что было очень некстати, и он, Сергей Иванович, извинившись, сказал ему об этом, очень мягко, сдержанно сказал, что занят, что народ у него, но Глеб, похоже, обиделся, обозвал его чиновником и даже бюрократом, как будто сам не работал в газете и не знает, что такое планёрка. Предупредил, что через двадцать минут будет снова звонить и чтобы он, Серый (Глеб настойчиво называл Сергея Ивановича Серым), был готов к серьёзному разговору и не вздумал никуда «линять»…

Немного сбитый с толку этим неожиданно беспардонным вторжением старого друга, Сергей Иванович не сразу вернулся мыслями к прерванному разговору о планируемых на следующую неделю номерах: сидел и слушал своего ответственного секретаря, но слушал, что называется, вполуха и почти машинально, продолжая пребывать в лёгком недоумении, кивал головой, вроде как соглашался с ним, но тут же ловил себя на том, что он вовсе и не кивает, не соглашается, а покачивает головой в недоумении, да ещё и похмыкивает тихонько, себе под нос. Звонок Глеба, его фамильярный тон, этот «Серый» едва ли не на каждом слове, прозвище, которым его давно уже никто не называл, — вот что его озадачило.

После долгого, на несколько лет затянувшегося молчания — с чего бы это? Может, что-то почувствовал, уловил, куда ветер дует? Может, написал чего-нибудь, решил предложить? Не иначе завтра рассказ принесёт, страниц на двадцать, или отрывок из повести и потребует — печатай! Не напечатаешь, не уважишь — дружба врозь! И такое было. Не с Глебом, правда, с другими, и не такие ещё ультиматумы ему устраивали, а Глеб за все эти годы, пока он редактором, ни разу не появлялся, ни строчки для газеты не предложил.

Впрочем, смущало не только это, но и кое-что другое, о чём нет-нет да и подумывал Сергей Иванович и тогда и теперь. Пять лет назад, когда он был назначен редактором, никто из старых друзей, ни Глеб, ни Пашка, почему-то не поздравил его с назначением на редакторский пост. Кажется, Митька один позвонил, удосужился, а эти двое не сочли. Что-то тут было не так, что-то задевало самолюбие Сергея Ивановича, создавало в жизни и в работе определённый дискомфорт.

Начать с того, что для многих, знавших Сергея Ивановича по прежней работе, и даже для него самого, назначение это было более чем неожиданным, если не сказать — странным.

В те дни, когда Сергей Иванович постепенно вживался в редакционное кресло, среди коллег-журналистов ходил слушок, рождённый кем-то, скорее всего, завистниками и недоброжелателями, будто Сергей Иванович чем-то сумел угодить бывшему первому, пришёлся, так сказать, ко двору. Чем угодил, за какие старания был удостоен особого расположения и внимания, этого толком никто не знал. Но разговоры такие были. Говорили и о том, что журналистом Кувшинов был средним, звёзд с неба не хватал, и, видимо, сам понимая это, тянулся изо всех сил к административным, руководящим постам, и, судя по всему, как-то сумел там, где надо, показать себя, обратить на себя внимание, что, в общем-то, тоже дано не каждому.

Ещё поговаривали, будто каждый божий день у Сергея Ивановича начинался с непременного утреннего визита к первому, будто во время этого получасового, как правило, визита Сергей Иванович откровенно, как на причастии, делился с широко информированным хозяином дубового кабинета более узкой, местного, так сказать, масштаба информацией, получая при это и вполне конкретные, разумеется, указания по текущим газетным делам. Говорили даже, будто дверь в кабинет к первому Сергей Иванович прилюдно ногой открывал, но тут явный был перебор, поскольку подобные проявления вступали в слишком явные противоречия с характером Сергея Ивановича, прекрасно знающего, где можно, а где нельзя открывать дверь ногой. Да мало ли о чём говорили! Известно, на всякий роток не накинешь платок.

Знал ли об этом Сергей Иванович, слышал ли? Скорее всего, знал. Или догадывался. И от этого ещё тяжелее ощущался тот постоянно давивший на плечи груз, который будто и в самом деле то ли по ошибке, а может, с определённым умыслом, с ловким каким-то расчётом, то ли в награду за что-то, то ли авансом, в счёт будущего, взвалили ему на не очень крепкий хребет — неси, мол, отрабатывай, оправдывай!

И он нёс. И даже спина, как кто-то заметил однажды, ещё больше ссутулилась у Сергея Ивановича. Да он и сам, похоже, это чувствовал: как не в своих санях сидит человек.