На заре земли русской
Шрифт:
Стоило Василько сказать несколько слов полусонному стражнику – настолько тихо, что Димитрий, стоявший в паре шагов, не смог ничего разобрать – деревянная дверь была открыта. Проём был очень низким, и Димитрий, заходя, наклонился, чтобы не задеть головой деревянный сруб. На мгновение юноша остановился, обернулся, схватившись рукою за выступ. Сомнение мимолётно закралось в его душу.
– А коли ты меня обманываешь?
– Вот те крест, – сердито ответил Василько, широко перекрестившись. В этом спешном движении была какая-то небрежность, точно пренебрежительное отношение к святому жесту. И лишь когда дружинник это сделал, Димитрий позволил себе отпустить недоверие. Ничего не было в нём сильнее чистой, искренней православной веры. Во что бы ни верил человек,
Земляные ступеньки были очень маленькие и скользкие, Димитрий, спускаясь, несколько раз едва не оступился, но удержал равновесие. Понемногу глаза привыкли к темноте, и помещение, в котором юноша оказался, обретало какие-никакие очертания. Низкие стены, обросшие мхом и травой, такие, что высокому человеку едва можно в рост выпрямиться; кое-как подкреплённые сверху шершавые брёвна; маленькое окошко под самым потолком, которое и окошком-то назвать язык не поворачивался – так, прореха в стене высоко над полом. Однако сквозь эту прореху падал слабый отблеск дневного света. Лучи солнца не добирались сюда, но и кромешной тьмы вокруг не было. Из задумчивости Димитрия вдруг вырвал оклик:
– Кто здесь?
Голос был немного хрипловатый, точно простуженный, но очень знакомый. Обернувшись, Димитрий увидел Всеслава и с трудом поверил своим глазам.
Князь казался очень измождённым. Тень легла на бледное лицо его, наполовину скрытое растрепавшимися русыми волосами. Высокий лоб пересекла морщина, которой раньше не замечал Димитрий. В полумраке сруба начинало казаться, что весь мир в отдалении, по иную сторону, и в темнице стояла такая тишина, что юноше очень захотелось её нарушить, что-то сказать – что-то важное, и он не мог вспомнить, что.
– Димитрий! – ахнул Всеслав, догадавшись, кто стоял подле него. – Али снится мне…
Юноша не ответил. К горлу подполз ком, отчего стало трудно дышать, Димитрий боялся, что если он скажет что-нибудь, голос его постыдно задрожит. Не помня себя, он бросился на колени перед Всеславом, прильнул губами к его прохладной руке. Щекой неожиданно коснулся чего-то холодного, железного, и, приглядевшись, увидел, что руки Всеслава скованы тяжёлой цепью.
– Прости меня, – прошептал Димитрий, боясь поднять взор на него. – Прости, княже… Я не должен был…
В секундных перерывах меж короткими сбивчивыми восклицаниями Димитрий судорожно вдыхал, ловя сырой воздух, задыхаясь от волнения, и было похоже, что он всхлипывал, но глаза его были сухими.
– Василько пустил меня к тебе, – продолжал он через несколько минут, успокоившись и отдышавшись. – Светланка указала мне на него, он…
– Постой, – вдруг перебил его Всеслав, чуть подавшись вперёд, отчего цепи угрожающе звякнули, – неужто ты поверил киевской собаке?! Али невдомёк тебе было, что ничего он не пообещал?
Димитрий испуганно и удивлённо приподнял одну бровь, и она скрылась под длинной волной чёлки. Он действительно доверился всему, что делал и говорил Василько, ведь он был так спокоен, невозмутим, и из-за того, как на равных беседу вёл с самим воеводой киевским и стражником у дверей темницы, казался Димитрию чуть ли не всемогущим.
– Он на кресте поклялся, – неуверенно возразил юноша. Страшная догадка стрелою пронзила его сознание, он понял, на что обрёк себя из-за своей доверчивости и недальновидности.
– Изяслав с братьями, ведаешь ли, тоже перед Богом клятву держали! – воскликнул Полоцкий, и даже в темноте Димитрию почудилось, что очи его грозно сверкнули при этих речах. – Нельзя им верить, Димитрий, никому сей порой нельзя верить! Что ж, попробуй теперича обратно выйти, – предложил Всеслав. – Посмотрим…
Он ещё не договорил, а Димитрий рванулся к лестнице, взбежал по нескольким ступеням, забарабанил кулаками
в дверь.– Василько! Выпусти меня! Василько!
Его голос эхом отдался под мрачным сводом темницы. Не было ему никакого ответа, только отозвалось эхо окончанием слова. Димитрий позвал громче, подкрепив слова свои угрозою в отношении дружинника, но снова никто не откликнулся на крики его. Поскользнувшись на влажной земле, из которой было выдолблено подобие лестницы, он опустился на пол, прижавшись спиной к стене, и уткнулся лицом в колени. Видя его отчаяние, Всеслав мог лишь сочувственно вздохнуть – много дней тому назад он сам точно так же бессмысленно срывал голос, кричал, звал, пытался приказывать, и точно так же ответом ему была глухая, давящая тишина подземелья.
Наместник
Когда младший дружинник Василько без предупреждения влетел в княжеские покои, Изяслав в сотый раз перелистывал присланную из Царьграда грамоту. В ней говорилось, что великий император Византийский Константин желает посетить столицу Руси, подписать с великим князем Изяславом договор о мире на ближайших десять солнцеворотов. И хотя послы уже прибыли, какую-то необъяснимую радость доставляло ему это письмо, сулило надежду. Неудовольствие отобразилось на лице Изяслава, когда он взглянул на пытавшегося перевести дух Василька. Эмоции Киевского, часто сменяющиеся на его живом, бледном лице, обрамлённом вьющимися чёрными локонами, что делало его непохожим на остальных детей Ярослава, всегда выдавали его внутренне состояние, отображая бушующие чувства.
– Али не видишь, дело у меня…
Василько поспешно поклонился до земли, успел разглядеть витиеватый узор на деревянном полу, пока князь не позволил ему говорить. Когда он резко распрямился, слегка застучало в висках, кровь прилила к голове.
– Стольник Полоцкого сам к тебе в руки пришёл, – начал молодой дружинник, согнув ладонь левой руки, чтобы стальной клинок ненароком не выпал из широкого, подобранного вкруг кисти золочёным браслетом рукава. – Я ведь говорил, что он не тот, за кого выдаёт себя.
Губы Изяслава изогнулись в довольной улыбке, на правой щеке образовалась ямочка, сделавшая его лицо по-детски забавным. Ему определённо нравился такой расклад, была б его на то воля – он бы весь Полоцк сжёг али разграбил, но удел нужно было сохранить для себя.
– Что ж, знать, сам Бог велел, – произнёс он, протягивая руку. – Подойди ко мне ближе, мой верный Василий.
Василько подошёл, вновь склонился, и во всём его существе виделась какая-то униженная собачья преданность. Рука князя оказалась как раз подле его лица, и дружинник не удержался, чтобы не коснуться её губами.
Дверь за его спиной с тихим скрипом отворилась, и Василько вынужден был распрямиться, дабы не встретить пришедшего в таком положении. В дверном проёме стояла жена князя, дочь короля польского Гертруда. Она была красива, но холодные, будто выточенные из ледяного мрамора черты её не были похожи на простые и оттого милые лица русских девушек. Василько помнил одну кривичанку по имени Светлана с той поры, когда она была ещё совсем ребёнком…
Чёрные соболиные брови, особенно ярко выделяющиеся на белом, почто белоснежном лице Гертруды, были сведены к переносице, отчего казались сросшимися в одну тонкую изогнутую линию. Вся её холодная красота напоминала снежную неприступную крепость, какой, впрочем, и была польская красавица. Выданная замуж за русского князя не по любви, а по отцовскому расчёту, она не могла счастливо жить в чужом краю, с чужими людьми, вдали от Родины. Изяслав, в свою очередь, тоже не любил её – относился к её присутствию как к неизбежному и потому должному. У них подрастали сыновья, но они не скрепляли и без того хрупкого брака. Гертруде не нравилась праздность Изяслава, будь её воля, она взяла бы вожжи колесницы великого княжения в свои тоненькие, изящные руки, но женщине править было ни в коем случае нельзя. Княгиня Ольга, варяжка, жившая за полтора столетия до них, была каким-то божеством, святым исключением.