На заре земли русской

– Ты сама как думаешь?

– Я согласна, – едва слышно прошептала девушка.

– Вот и ладно, – таким же шёпотом ответил Всеслав.

Спустя несколько дней они обвенчались. Злата очень тревожилась из-за того, что отец её не знает о свадьбе, хотя она была почти уверена в том, что противиться и серчать он не станет. В ночь до уговоренного дня она несколько раз просыпалась, сон не шёл, и, стоя на коленях пред иконами, девушка повторяла молитвы. Любушка, выданная замуж гораздо ранее, всё успокаивала её, говорила, что всё ладно будет, коли любовь есть. А утро прошло неизвестно как, в хлопотах да волнении. Особенно суеверные девочки-служанки сетовали на то, что у невесты нет длинной косы, символа долгой и радостной жизни для неё, и в конце концов Злата, которой тоже передалась тревога девочек, попросила их делать всё, как положено по обряду, а коса ещё успеет отрасти. В тёмных волосах девушки серебряные нити были почти не видны, но при тусклом освещении, какое давали свечи, они чуть заметно поблёскивали, будто роса.

Незадолго до того, как подружки закончили со сборами, в дверь постучался Димитрий. Сперва его не хотели пускать – мол, до венчания невесту не должны видеть другие мужчины, а уж тем более говорить с нею, но Злата велела впустить его. Всё равно волосы прикрыты платком, а лицо – лёгкой светлой тканью, Димитрий не увидит её, как раньше.

Войдя, он остановился в дверях, поклонился, и ответом ему были тихие смешки девчонок. Смутившись, он не смог вспомнить того, о чём хотел сказать Злате, и поэтому, подойдя к ней, протянул ей маленький серебряный крестик на хрупкой, изящной цепочке из такого же чистого серебра. Девушка ахнула, бережно приняв подарок. Прохладная цепочка змейкой скользнула в ладонь. Невольно вспомнился тот самый вечер, когда княжич Мстислав сорвал с неё православный оберег; с тех пор, вероятно, тот самый крестик так у него и остался.

– Спасибо тебе, – прошептала Злата, подняв взор на Димитрия, но он не увидел благодарности в глазах её, ведь лицо девушки было скрыто.

– Будь счастлива, – юноша слегка улыбнулся, коснувшись губами руки её. – И да храни тебя Господь.

Когда он вышел, Злата откинула покров и, застегнув цепочку, спрятала крестик под воротником платья. Металл приятно холодил кожу.

– Пора! – позвала Желана, заглянув в горницу. Злата поднялась, оправила платье и, выходя, ненадолго задержалась у кадки с водой. Отражение слегка дрожало. «Грех на себя любоваться», – подумала девушка и поспешно вышла вслед за подругой.

День выдался на удивление погожий: стоял небольшой морозец, лёгкий снежок падал, оседая на волосы, ресницы, ложась пушистым ковром под ноги. У храма собралось много народу, точно в какой христианский праздник. Купола Святой Софии сверкали золотом на солнце, будто бы радуясь вместе с прихожанами. Злата быстро отыскала Всеслава: он стоял в окружении старших дружинников и над чем-то смеялся вместе с ними. Солнечные лучи путались в его русых волосах, сверкали в золотых нитях, какими был расшит алый плащ. Обернувшись и заметив свою невесту, князь тут же забыл, о чём говорил с дружинниками, и подошёл к девушке. Она взяла его под руку; толпа расступилась перед ними, чистый, будто хрустальный перезвон колоколов разорвал тишину, полетел в бесконечную синь небес, благословляя молодых.

В самой церкви было пусто и тихо: никого не пустили, и только старик священник стоял у алтаря. Перед ним лежали венцы и была раскрыта старая книга в алом переплёте с золочёными буквами. Злата невольно вспомнила неудавшийся, к её счастью, сговор с Мстиславом в Полоцке. Как ей было страшно тогда… Вернее, поначалу она боялась, а после все чувства притупились, и ей было уже всё равно. Самое страшное, когда умирает даже надежда – не остаётся ничего, во что можно было бы верить, чего ждать, и равнодушие – самое худшее, что может наступить. Теперь же Злата боялась лишь одного: что всё происходящее окажется сном. Но низкий, бархатный голос священника, теплота рук Всеслава, едва ощутимая прохлада обручального колечка, нежный, долгий поцелуй – всё это было настолько реальным, что страх вскоре растаял.

Квирит

К середине зимы в Киеве объявились заморские гости из Священной Империи. Весть о том разнеслась довольно скоро, а сами иноземцы, обыкновенно привыкшие к общему почёту и уважению, не показывались в народе. Русский мороз напугал их, непривычных к холоду; никуда, кроме княжеского двора, послы не ходили, и Димитрий, к тому времени закончивший работу над иконами, расстраивался и сетовал на то, что чужеземцы даже не взглянут на русские храмы, специально украшенные к их приезду.

Гостей из Священной Империи было много, но толку от них всех было мало. По-русски разумели только двое, пожилой священнослужитель по имени Марцел и Октавий, молодой человек, годившийся ему в сыновья. Остальные же на вопросы либо не отвечали, либо отвечали по-своему, и выходило, что никто друг друга не понимал, поэтому разговоры велись в основном с Октавием. Димитрий любил присутствовать при таких беседах: Всеслав всё равно от него ничего не скрывал, а речь чужеземная юноше пришлась по нраву. Резкая, немного грубоватая, и в то же время какая-то уж очень складная, красивая в своей замысловатости. Димитрий не понимал ни слова, когда приезжие общались между собою, но смысл не был ему важен – он просто жадно вслушивался в звуки чужой, красивой и такой непривычной речи.

Князь Полоцкий довольно быстро запомнил Октавия в лицо – да и трудно было не запомнить. Среди других молодой чужеземец выделялся исконно римским профилем. Лицо его было бледно, замкнуто и холодно, точно выточено из камня, угольно-чёрные глаза придавали ему живости, хоть юноша и смахивал на мраморную статую. Октавий был красив, говорил немного, легко располагал к себе, но настроение его быстро менялось, и нельзя было предугадать, как он ответит – хорошо ли, плохо ли. Пока послы добрались до Руси, им довелось побывать на польской земле. Они встречались с князем Изяславом, жившим в доме правителя Болеслава. Изяслав ждал весны, бездорожья и разлива рек, собирал иноземное войско, готовился бросить его на киевскую землю, зная, что русские дружины плохи в такой войне, когда не то что конному – пешему по дороге не пройти.

– Болеслав Храбрый и сам не прочь землю русскую себе взять, – рассказывал Октавий нараспев, не торопясь, и немного корявый, выломанный русский язык почти не замечался, терялся в сути сказанного.

– А вы сами-то за кого стоите? – строго спросил князь Всеслав.

Октавий был честен. Ему понравилась Польша, понравились умные и хитрые речи Изяслава.

– Не за тебя, – отвечал он совершенно спокойно. Всеслав предполагал, что ответ и будет таким. Не было о нём славы среди иных земель, не знали его за морем, потому и не хотели помогать.

– Изяслав хоть и христианин, но тех, кто поганому молится, истребляет, – продолжал тем временем молодой квирит. – А ты потакаешь своим в верованиях – зачем? Неужто думаешь, что за то тебя любить станут больше?

– Не надо мне их любви, – возразил Полоцкий. – Но и того, чтоб в страхе жили, не надо. Хотят Перуну молиться – пускай молятся, я мешать не стану, не моё это дело.

Октавий вспыхнул, даже поднялся из-за стола, оперевшись обеими руками на его гладкую поверхность. Тёмные глаза его недоброжелательно сверкнули.

– Так-то ты своего Бога почитаешь, князь, – молвил он тихо, пристально глядя в глаза Всеславу. Тот оставался серьёзен и спокоен, ожидая, что квирит добавит что-то ещё – обидное, оскорбительное, – но гость замолчал и лишь тяжело дышал, опираясь на стол.

– Что за дело тебе до моего Бога? – не выдержал наконец Всеслав. Непросто ему давалось терпение, не любил он долгих и бессмысленных разговоров о вере, которые всё равно ни к чему не приводили. Димитрий, до того времени дремавший, поднял голову, услышав это гневное восклицание.