Над пропастью юности
Шрифт:
Если бы Джеймс начал свой рассказ с воспоминаний о знакомстве с Фреей, у него, может быть, был бы шанс стать интересным. Не первого знакомства, когда ей было шестнадцать, а ему — восемнадцать, а того, после которого всё началось — с знакомства на пляже. Пусть они тогда уже знали друг о друге, но именно тогда друг друга заметили, что стало поворотным моментом в жизнях обоих.
История мистера Клаффина тоже начиналась со встречи. Молодость наиболее подвластна чувству, которое способно менять в человеке всё кроме его истинной сущности. Меняет привычки и образ жизни, способ мышления и ход мыслей. Кто не успел полюбить молодым, вряд ли сумеет сделать это в зрелости, отгородив себя от этого чувства велением упрямого разума, который в самом себе найдет подозрение.
Джеймсу повезло понять это раньше, чем стало бы слишком поздно. И пусть меняло положение дел не осознание, а человек, оно всё равно не было лишним. Это понимал и мистер Клаффин, который решительно был озадачен вопросом Джеймса.
— Её ведь можно отослать в издательство, — произнес парень, когда молчание затянулось. Он снова чувствовал язык, хоть тот и продолжал немного жжечь, что было терпимо. — Уверен, рукопись захотят напечатать.
— Идея неплохая, но вряд ли я смогу сам с этим справиться, — мистер Клаффин угрюмо покачал головой.
— Это сделаю я, — резко ответил Джеймс, чего сам от себя не ожидал. Он быстро сообразил, что сможет напрямую написать мистеру Певензи, который не станет отказывать в просьбе принять рукопись, да и к тому же лично ознакомиться с ней. Джеймс был уверен, что она ему понравиться, и не мог усомниться, что он согласиться её напечатать.
Рассказывать об этих планах мистеру Клаффину он не хотел, покуда тот вряд ли захотел бы понапрасну пользоваться связями парня. Он был не из тех, кто умел решать свои проблемы, обращаясь за помощью к другим, но в последнее время справляться иначе у него не получалось. Пусть мужчина платил Джеймсу за печать книги, а с молодой соседкой-вдовой за её помощь по дому делился продовольством, которого вполне хватало для обеспечения, но это были вынужденные меры, к которым он ни за что не прибегнул, если бы оставался здоровым. Казалось, вместе со зрением мистер Клаффин потерял и намного большее, но жалобы от него нельзя было услышать. Даже если жизнь больше не приносила прежнего удовольствия, у него не было привычки за это её проклинать. Просто всё случилось так, а не иначе, что нельзя было изменить.
Стоило Джеймсу заверить мистера Клаффина, что он справиться с книгой, как лицо мужчины будто просветлело. Уголки губ дернулись в несмелой улыбке, глаза снова опустились вниз. Он словно противился одной мысли, что его жизнь стоила того, чтобы оказаться уковековенченой книгой, что будет храниться на полке шкафа кого-то, с кем он никогда не будет лично знаком. Его повествование будет услышано не только Джеймсом, но и другими людьми, которые будут видеть главного героя кем угодно, но только не тем, кем он был на самом деле. Одна история сможет иметь несколько очертаний, измененных в зависимости от восприятия, ни одно из которых не будет идентично его собственному. И в одной мысли об этом было что-то завораживающе мечтательное.
— Попробовать стоит. В конце концов, вряд ли вы что-то потеряете, — стоял на своем Джеймс, продолжая пить чай и есть печенье, нарочно не замечая на лице мужчины замешательства. — Эта история стоит внимания.
— Может быть, ты прав, — наконец-то согласился мужчина, нахмурившись в глубокой задумчивости. — Я доплачу тебе, если потребуеться…
— Нет, это лишнее, — Джеймс осушил полкружки разом. — Я заберу с собой несколько глав и вышлю в издательство. Ответа можно ждать месяцами, на что у нас пока есть время, — покончив с чаем, он отодвинул от себя чашку. Наклонился, чтобы погладить Элли, прежде чем отодвинул стул и поднялся с места.
— И что же ты собираешься делать дальше? — мистер Клаффин поднял голову, будто мог проследить за движениями парня.
— Уеду обратно в Лондон. Найду
работу и буду жить там, — он пожал плечами. В планы на будущее Джеймс включал ещё и Фрею, но вспоминать о ней не стал. Её обещание оставалось таким же неуверенным и словно бы отчаянно принужденным. Быть далекоглядным в отношениях с ней было почти невозможно. Какими бы ни были их самые искренние намерения и надежды, все они были не больше, чем воздушными замками, что могли исчезнуть в одночасье, как и появились.Мистер Клаффин и не спросил о Фрее, будто понимал, что это было неуместно. Без способности замечать очевидное в выражении лица парня, он понимал его расположение духа намного лучше, чем это мог сделать кто-либо другой. Умел различать настроение лишь благодаря способности слышать. В голосе или даже простом вздохе замечал оттенки радости и печали. Порой только этого было достаточно, чтобы понимать другого человека или узнать его.
Прежде чем уйти, Джеймс сложил в кожанный портфель первые несколько глав. Оказавшись на улице, прижал его ближе к себе, чтобы не дать намокнуть, когда сам наклонил голову. Чтобы не откладывать обещание в долгий ящик неисполненных дел, первым делом зашел на почту, где оказалось не так много людей.
Джеймс отослал рукопись мистеру Певензи в Лондон на адрес издательства, но, тем не менее, подписав его именем. Нацарапал несколько беглых строк с объяснением, хоть и был уверен, что ответ мужчины не заставит себя долго ждать, и он перезвонит сразу, как только большой конверт окажеться раскрытым на его рабочем столе. Кроме того, в почтовом отделении оказалось письмо и для Джеймса. Стоило увидеть в строке отправителя имя мистера О’Конелла, как ему не терпелось вскрыть конверт и ознакомиться с ним.
Джеймс испытывал дурное предчувствие, но в то же время в затворках сознания мелькала мысль, что старик одумался и дал своё благословение. Предполагать подобное было слишком наивно и глупо, но именно эта догадка всё крепче закреплялась в сознании и заставляла испытывать всё большее нетерпение прочитать дурацкое письмо. С чего бы ещё мистеру О’Конеллу было писать ему? Особенно странным это выдавалось из-за того, что он отправил послание спустя несколько месяцев после их встречи, что закончилась не лучшим образом. С тех пор Джеймс не дал мужчине повода изменить своё решение. Равзе что в этом была заслуга Фреи, но и в этом не могло быть уверенности.
Мистер О’Конелл был упрям и непреклонен в своей строгости, что можно было понять, если бы так сильно не раздражало. Джеймс не смог найти с мужчиной общего языка, хоть их и объединяла Фрея, любовь к которой у каждого была особенной.
Любовь отца была тихой и заботливой, но в то же время строгой. Подарив ей не только жизнь, но и должное образование и воспитание, он требовал, чтобы Фрея не сделала ни единой осечки в возложенных на неё воздушных надеждах, с чем она справлялась из рук вон плохо.
Любовь Джеймса была всепоглощающей и самозабвенной. По большей части, она не согревала, а обжигала, оставляя на душах обоих ожоги, что не успевали заживать, как они снова бросались в пламя. Невзирая на это, они не могли жить без этого огня, потому что он был единственным, что поддерживало в них жизнь. Любить друг друга было больно, только когда для этого не было возможности.
Джеймс понимал, что как любой другой родитель, мистер О’Конелл желал дочери только лучшего без учета того, что она считала лучшим для себя. Парень признавал, что его репутация была не так уж безупречна, но если Фрея давала ему шанс, то её отец — нет. Он молчаливо держал все упреки при себе, выдавая на всякое убеждение парня короткое, нетерпимое к возражениям, упрямое «нет», загоняющееся тонкой иголкой под кожу. Было сложно не заметить, с каким высокомерным пренебрежением мистер О’Конелл наблюдал за Джеймсом, который выворачивал перед ним наизнанку душу, будучи, как никогда прежде, искренним. Невзирая на явное преимущество парня в положении и значимость его фамилии в обществе, мистер О’Конелл принебрегал этим, хоть и в случае с Джоном это имело решающее значение.