Надана
Шрифт:
На краткий миг злость и сопротивление успокоились, и Саша почувствовала неведомую лёгкость. А потом упала и потеряла сознание.
***
Всё вокруг серое. Как будто я, наказанная за своё преступление, оказалась не в нижнем мире, а между мирами. Серость неоднородна, она покрыта пятнами то ли грязи, то ли крови, она пульсирует мутным светом, обволакивает меня, давит.
Телу больно. Боль накатывает и отступает, накатывает и отступает. И с каждым разом становится всё невыносимее. Я хочу кричать, но не могу издать даже слабого стона. Ничего не вижу. Ничего не понимаю.
Серость
Серость жестока. Она снова выталкивает меня в явь. По коже пробегает противный озноб. Мне холодно и страшно. Я знаю, что боль вот-вот вернётся. И верно, в тот же миг внутренности скручиваются в тугой узел, словно кто-то внутри сжимает огромный кулак, пытаясь выдавить из меня кишки. Дыхание перехватывает, я открываю рот, как огромная, глупая рыба. Наполовину мёртвая рыба. И тут из меня выходит первый звук. Протяжный, наполненный желанием жить стон.
Нет, я не в междумирье. Я чувствую ледяные металлические прутья в изголовье кровати, когда вцепляюсь в них пальцами, слышу, как скрипит подо мной продавленная сетка, когда я выгибаюсь и мечусь из стороны в сторону, пытаясь принять удобную позу. Но сознание не успевает выхватить ничего больше, я снова погружаюсь в боль, вижу её прямо перед собой. Она расцветает кроваво-красным, разрывает серость, распускает лепестки, охватывает меня целиком. Я дышу ею, пью её, ем.
Я так давно не вспоминала о том, чего хочу. Не представляла, что было бы, сложись жизнь по-другому. Я хочу дать ему имя. Любить. Улыбаться. Хочу, чтобы было тепло и не больно. Чтобы счастье щекотало в груди.
Нет. Чего я хочу на самом деле – это выжить. Боги забрали у меня всё. Оставили лишь несгибаемую волю. Могу ли я что-то изменить? Нет. Только жить. Только умереть. Когда суждено.
Внутри что-то лопается, не выдержав напряжения. Боль съёживается и гаснет. Красный цветок засыхает. Серость снова вступает в свои права. А я становлюсь свободной.
***
Бегу наугад. Ни черта не видно. Лишь бы выиграть время, запутать следы, увести его подальше в лес. Что за мужик? Откуда он взялся? Дерьмо!
Острая ветка распарывает плечо. Я замедляюсь, и тут же чувствую резкий толчок в спину. Падаю ничком на землю, едва успевая прикрыть лицо. Тяжеленная туша наваливается сверху. Чужая рука сдавливает горло. Мастерский захват. Это не какой-то перепивший браконьер. Задыхаюсь.
Поворачиваю голову. Делаю вдох. Слышу его злое сипение у самого уха. Вижу седую щетину, толстый нос с горбинкой, надвинутую на самые глаза вязаную чёрную шапку. Качнувшись в сторону, высвобождаю из-под него левую руку. Ору от боли в плече. Обнимаю мужика и, пытаясь схватить его за волосы, стаскиваю шапку с головы. Лысый череп с татуировками.
Мужик, не расцепляя рук, перекатывается и оказывается сверху. Я могу дышать. Но тут же получаю удар под дых. Он приподнимается. Резко сгибаю ногу в колене и бью его в пах. Он воет. Я, хватая ртом воздух, выскальзываю из захвата и поднимаюсь на ноги. Снова бегу, хотя бегом
это назвать сложно.– Прирежу мудака! – раздаётся за спиной.
Если он убьёт меня, то вернётся в лагерь и разделается с Сашей.
И тут я слышу реку. Тихий, но отчётливый шелест воды. Вот куда нужно идти! Я знаю, как нам вернуться! Мы совсем рядом.
Правая нога проваливается в ямку. Распахнув руки, снова падаю ничком.
– Не уйдешь, тварь. – Злобный хрип впивается в затылок. А следом удар. Всё покрывает тьма.
***
Я сижу на полу в гостиной этого сраного дома, который ненавижу до тошноты. Высокий ворс жемчужно-серого ковра приятно ласкает ладонь, но я-то знаю, сколько времени нужно, чтобы отмыть его от пролитого виски и блевотины.
Кривлюсь, заливаю в рот очередную порцию алкоголя. Сначала было пиво, потом сладкий ликёр, теперь водка, оставшаяся с какой-то вечеринки. Не всё ли равно? Лишь бы перестать ненавидеть и бояться. Перестать чувствовать.
Сначала за панорамными окнами гаснет солнечный свет, потом – уличные фонари, и комната погружается в зыбкий тревожный полумрак. Я зажигаю свечу. Руки с трудом слушаются, и я попадаю зажигалкой по фитилю не с первого раза. Обжигаю пальцы. Матерюсь. По-русски, мать вашу, по-русски!
В этом доме я никогда не чувствовала себя в безопасности. Слишком тонкие стены, слишком много стекла. Вспоминаю наши посиделки на тесной кухне хрущевки. И свечи, которые зажигал Петя. Он всегда любил огонь. Будь то костёр, печка или свеча. Мечтал о камине.
– Петь, а у меня есть камин. Но мы его никогда не разжигаем. Я бы хотела знать, как ты сейчас выглядишь, старик. Нет-нет, без обид. Мне всегда нравилась твоя седина, твой умудрённый опытом облик. Лицо в морщинах, узловатые руки, крепкое, пахнущее чистотой тело. Я бесилась, когда ты в два счёта клал меня на лопатки в любом споре. Бесилась, что ты умнее, старше, опытнее меня. Спокойнее, мудрее. Лучше. Господи, ты всегда был лучше меня! Только поэтому я оставила тебе свою дочь. Только поэтому.
Водка кончается. Больше в этом доме нечего выпить. Я пытаюсь встать, падаю. В колене хрустит. Ползу. Оказавшись напротив зеркала, смотрю на своё отражение.
Сфокусировав взгляд, пугаюсь. Заплывшее синяками, опухшее лицо. Глаза как щёлочки. Руки и ноги – спички.
Спички. Чёрт, свеча!
Где-то за спиной огонёк лижет газету на журнальном столике. Но у меня не хватает сил доползти обратно. Криво улыбнувшись зеркалу, я машу на прощание самой себе рукой и падаю на пол. Меня тошнит.
***
– Галя?
Я не верю глазам. Моргаю. Но сердце уже, на секунду остановившись, бьётся чаще. Это она.
Сидит вполоборота у окна, и свет так нежно обнимает её бледное лицо и переплетается с волосами, что кажется – она сияет.
Оставляю книги на столе. Поднимаюсь, иду к ней. Знаю, что это невозможно. Конечно, я сошёл с ума. Давно пора при таком раскладе. Сколько ни прячься, сколько ни притворяйся кем-то другим, бесполезно. Мозг не справился. Сдался. Ринулся в пучину иллюзий с радостью мальчишки, ныряющего с разбега в речку. И пусть. Если безумие столь прекрасно, я согласен.