Надана

Пётр Иванович перевернулся на спину и уставился в полоток. Оттуда на него смотрела Галя. Светлые, прозрачные глаза, облако растрёпанных волос. Его нежный упрямый рыжик. Она не сердилась, не ревновала, только легонько и чуть грустно улыбалась. Столько лет прошло, как её нет в живых, а посмотри ж, до сих пор является. Он послал ей воздушный поцелуй, чувствуя себя полным дураком, бодро вскочил с постели, умылся, сделал разминку и пошёл на кухню. Выпил обжигающе горячий цикорий с капелькой молока, стоя у окна и глядя на прохожих. Эх, холостяцкие привычки придётся оставить. Возможно, Нина будет варить ему геркулесовую кашу или жарить глазунью. И они будут завтракать, сидя друг напротив друга и обсуждая планы на день. Завтра она станет тут хозяйкой.

Через полчаса, надев отглаженный с вечера костюм, Пётр Иванович глянул в зеркало. Стрелки на брюках идеально ровные. Рубашка ослепляет белизной. Жених хоть куда. Да и волосы ещё черны и густы, как в молодости. Только вот морщинки вокруг глаз да поперёк лба выдают возраст. Но он и не хотел казаться мальчиком.

Всё в жизни складывалось, как надо. Работа, квартира, уважение коллег и студентов. Теперь вот Нина, семья.

«Всё началось, когда упала звезда. Всё закончится, когда сюда придёт та, что ещё не родилась. Она свяжет разорванные нити, и ты обретёшь покой. Но если хочешь, чтобы это случилось, откажись от своей любви».

Голос старой шаманки, похожий на треск дров в костре, прозвучал в его голове будто наяву. По коже пробежал озноб. И не стало всех этих лет. Всё смела один взмахом метлы старуха из эвенкийского чума. Запах дыма проник в ноздри, перед глазами поплыл туман. В зеркале появилось Галино лицо, на этот раз искажённое страданием и залитое слезами.

Что ты выберешь: дочь или возлюбленную? Прошлое или будущее? Правду или наваждение? В тот миг в чуме шаманки его душа перевернулась, и он превратился в другого человека. Одержимого, бессердечного, слепого. А может, он и был таким всегда? И просто-напросто стал самим собой?

Взгляд его разом прояснился. Видения исчезли. И силы тут же покинули тело. Он упал на колени, упёрся в зеркало вспотевшими от страха ладонями, простонал:

– Прости, любимая! Прости! Я не понимал, что делаю…

Зарыдал, не боясь помять или испачкать свадебный костюм, и горечь, пожирающая его душу, стала символом того, что ждёт его после свадьбы. Символом краха.

3 июля 2015 года. Где-то в Тунгусской тайге

Саше захотелось зажмуриться и никогда больше не открывать глаза. Она уже знала, что это значит. Размазывая нежданно хлынувшие слёзы по холодным щекам, подошла и присела на корточки. Зарылась в спальник рукой. Ткань была холодной, сырой. Подняла его, прижала к лицу. Знакомый запах арбузного мыла, едва проникнув в ноздри, растаял в утреннем воздухе.

Саша подняла заплаканное лицо и с ненавистью оглядела окрестности.

Тишина вокруг давила на уши. Тишина мёртвого леса. Тишина полного одиночества.

Она не могла поверить, что это действительно случилось. Легче принять факт собственного безумия, галлюцинации, какой-нибудь редкой болезни. Этого ведь не может быть?

Миша, её Миша, всегда был рядом, даже если жил на другом конце города. С кем бы он ни встречался, кого бы ни любил, с какими бы демонами ни боролся, он всегда принадлежал ей. Она пользовалась им и забывала о нём, отодвигала на второй план, с упоением бросаясь в новую страсть, знакомила его со своими любовниками, подтрунивала над ним, но… Но он был ей нужен. Она убила бы за него. И сама, не задумываясь, пошла бы на смерть.

Он был её самой страшной тайной и её совестью, душевной раной и клеем, который скреплял осколки сердца, спасательным кругом и носовым платком.

И теперь, когда кто-то или что-то забрало у неё Мишу, она не могла смириться с этим.

Прочесав территорию вокруг лагеря на несколько кругов, Саша не нашла ничего, что дало бы ей ответ. Только спальник лежал брошенным на мокрой от росы траве не там, где был расстелен вечером.

Она пыталась представить, как он ворочается, пытаясь заснуть, как с одной стороны жарит костёр, а с другой – засасывает ночной холод. Как Миша опустошён, раздавлен и зол. Как ему хочется ворваться к ней в палатку – в его палатку! – растормошить, сжать в объятиях или ударить, но он лежит на твёрдой земле, ворочается и не может заснуть.

На секунду она как будто проникла в его сознание.

Через час или два ему всё-таки удаётся. Он падает в мутную, неспокойную темноту, на границе закрытых век скачут синие тени, до боли похожие на голых женщин, злых и отчаянных, как его зыбкий сон, как его теперь уже явное и вечное одиночество. Кто ж виноват, что он может любить только одну? Всю жизнь. Судьбу не выбирают, как и суженую. Миша, Миша, Мишутка, не ходи за ограду, не ходи. Исчезнешь, как твой отец…

Саша с остервенением потёрла виски. Боль набросилась неожиданно, стерев из головы мысли, образы, предположения. Перед глазами полетели разноцветные мушки. К горлу подступила тошнота. Нащупав в рюкзаке аптечку, она достала обезболивающую таблетку, закинула её в горло, сделала несколько больших глотков воды из бутылки и легла прямо на траву, поджав колени к груди.

***

Она очнулась после полудня. По крайней мере так ей показалось. Голова не болела, но в груди нестерпимо жгло от необходимости что-то делать. Саша встала и начала бесцельно вертеться по поляне. Когда её взгляд остановился на чёрном камне, она, ни секунды не раздумывая, словно это он во всём виноват, ломанулась к нему.

– Верни мне его. Верни! Слышишь? Думаешь, я не знаю, чего ты хочешь? Довести меня до точки. До последней черты. За которой – одно безумие. Но прежде ты хочешь, чтобы я что-то сделала. Что? Что, мать твою, я должна сделать?!

Саша упала на колени. Она не чувствовала, что ноги промокли – болотная жижа поднималась всё выше: сначала обхватила щиколотки и лодыжки, потом голени, ещё немного и вода покроет бёдра.

– Да ладно. Я согласна. Пусть я никогда не узнаю, откуда мы родом. Я и отец. Пусть никогда не пойму, что связывает нас с этим местом. Сдаюсь. Только верни мне Мишу. Я не смогу без него. Не смогу одна. Я ни за что не выберусь отсюда. А даже если выберусь. Что мне делать там?

В глазах снова защипало, и она разозлилась. Бухнулась на четвереньки, не замечая, что руки почти по локоть погрузились в грязь.

– Верни мне его!

И поползла вперёд к камню в страстном желании ударить, снести, разрушить. Через метр Саша по горло увязла в топи. Руки и ноги отказали, она начала тонуть. И оказалась в собственном кошмаре.

Перед глазами померкло. Над головой вспыхнуло кроваво-красное небо. Чьё-то чужое, грузное, неповоротливое тело полнилось отчаянием и уходило на дно. В ушах булькало, горло сдавило не страхом – смертельным ужасом. Отсюда не спастись. Тьма проникла в рот, несмотря на сжатые губы, в нос, в уши, захлестнула лицо, затылок. Лёгкие начали гореть сухим пламенем. Зубы невольно разомкнулись, но вместо воздуха внутрь хлынула вода со вкусом осклизлых лишайников, трухлявых пней и мёртвых животных.

«Это не твоя смерть».

Саша заорала и вскинула голову.

Мысли бешено носились в голове, разум прояснился. Заметив слева выступающий над водой корень лиственницы, она попыталась вытащить руку и ухватиться.

Болото не отпускало. Брызгало в лицо вонючими каплями, тянуло вниз. Стиснув зубы и зарычав, Саша собрала все свои силы. Шлёп – рука выскользнула на поверхность. Натянув до предела жилы, она продвинулась на несколько сантиметров и схватила корень. Секунды превратились в часы. Медленно, разрывая в кровь кожу, Саша вытаскивала себя на твёрдую почву. Натренированные мышцы не подвели. Она высвободила вторую руку, потом торс, бёдра и, наконец, ноги. Переползла через спасший её корень, рухнула под стволом лиственницы и отдышалась. А потом по сухим кочкам вернулась в лагерь.