Наши за границей

— Зачмъ-же ты бжалъ въ театры? халъ-бы домой спать.

— Да вдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Париж и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и хать домой.

— Да вдь съ выставки-то пока до дому додешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театр. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только разв какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дло.

— Врешь, врешь, — остановилъ жирнаго человка усачъ. — Въ театрахъ я теб обстоятельно переводилъ, что говорилось на сцен.

— Собачья жизнь, собачья! — повторилъ жирный человкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:- Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпть не могу передъ пустопорожней посудой сидть.

XIX

Николай Ивановичъ подслъ ближе къ жирному человку и его спутнику, усачу, и, сказавъ «очень пріятно заграницей съ русскими людьми встртиться», отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.

— Коммерціи совтникъ и кавалеръ Бездонновъ, — произнесъ въ свою очередь жирный человкъ и, указывая на усача, прибавилъ:- А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.

— Графъ Дмитрій Калинскій, — назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человка, сказалъ:- Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.

— Это что устрицъ-то жареныхъ не лъ? Такъ ты-бы еще захотлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! — отвчалъ жирный человкъ.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя сть хать. Только то и любопытно, что въ поднебесь на Эйфелевой башн мы выпили и закусили, а остальное все видли и въ Москв, на нашей Всероссійской выставк. Одно, что не въ такомъ большомъ размр, такъ размръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсмъ съ вашими кожами или бархатами! Вдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачмъ-же цлый огородъ витринъ-то выставлять!

— Вотъ какой странный человкъ, — кивнулъ на жирнаго человка усачъ. — И все такъ. Въ Париж хлбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.

— Скажите, пожалуйста, землякъ, гд-бы намъ въ Париж остановиться? — спросилъ жирнаго человка Николай Ивановичъ. — Хотлось-бы, чтобъ у станціи ссть на извозчика и сказать: пошелъ туда-то. Вы гд останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Ни какихъ я улицъ тамъ не знаю. Это все онъ, адьютантъ мой.

— Останавливайтесь тамъ, гд впустятъ, — проговорилъ усачъ. — Какъ гостинница съ свободными номерами попадется, такъ и останавливайтесь. Мы десять улицъ околесили, пока нашли себ помщеніе. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вотъ происшествіе-то! — отнесся Николай Ивановичъ къ жен. — По всему городу придется комнату искать. Бда!.. — покрутилъ онъ головой. — Особливо для того бда, у кого французскій діалектъ такой, какъ у насъ: на двоихъ три французскихъ слова: бонжуръ, мерси, да буаръ.

— Врешь, врешь! По-французски я словъ больше знаю и даже говорить могу, — откликнулась Глафира Семеновна.

— Добре, кабы такъ. А вотъ помяни мое слово — прідемъ въ Парижъ и прильпне языкъ къ гортани. А позвольте васъ спросить: отсюда до Парижа безъ пересадки насъ повезутъ? — обратился Николай Ивановичъ къ жирному человку. — Очень ужъ я боюсь пересадки изъ вагона въ вагонъ. Два раза мы такимъ манеромъ перепутались и не туда попали.

— Ничего не знаю-съ, ршительно ничего. Вы графа спросите: онъ меня везъ.

— Безъ пересадки, безъ пересадки. Ложитесь въ спальномъ вагон спать и спите до Парижа. Въ спальномъ вагон васъ и на французской границ таможенные чиновники не потревожатъ.

— Вотъ это отлично, вотъ это хорошо! Глаша, надо взять мста въ спальныхъ вагонахъ.

— Позвольте-съ, вы не телеграфировали.

— То есть какъ это?

— Не послали съ дороги телеграмму, что вы желаете имть мста въ спальномъ вагон? Не послали, такъ мстъ не достанете.

— Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здсь по телеграмм! Ну, Нметчина! Въ Кенигсберг обдать не дали — подавай телеграмму, а здсь въ спальный вагонъ безъ телеграммы не пустятъ.

— Такой ужъ порядокъ. Мста въ спальныхъ вагонахъ приготовляютъ заране по телеграммамъ…

— Позвольте… но въ обыкновенныхъ-то вагонахъ безъ телеграммы все-таки дозволятъ спать? — освдомился Николай Ивановичъ.

— Конечно.

— Ну, слава Богу. А я ужъ думалъ…

Звонокъ. Вошелъ желзнодорожный сторожъ и прокричалъ что-то по-нмецки, упоминая «Берлинъ». Усачъ засуетился.

— Допивай, Петръ Никитичъ, рейнвейнъ-то. Надо въ поздъ садиться, — сказалъ онъ жирному человку.

Тотъ залпомъ выпилъ стаканъ, отдулся и, поднимаясь, произнесъ:

— Только ужъ ты какъ хочешь, а въ Берлин я ни на часъ не остановлюсь. Въ другой поздъ — и въ блокаменную.,

— Врешь, врешь. Нельзя. Надо-же мн тебя берлинскимъ нмцамъ показать. И, наконецъ, какое ты будешь имть понятіе о Европ, ежели ты Бисмарка не видалъ и берлинскаго пива не пилъ!

— На станціи выпьемъ.

— Не то, не то. Въ Берлин мы на два дня остановимся, въ лучшихъ биргале побываемъ, въ Зоологическій садъ я тебя свожу и берлинцамъ покажу. Берлинцы такого звря, какъ ты, наврное не видали.

— Не останусь, я теб говорю, въ Берлин.

— Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ подешь? Вдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ. Выхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлин-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа, — раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, веллъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.