Назови меня по имени

Они с Петькой уже доедали недосоленные, слипшиеся пельмени, а визит незваного гостя всё не шёл у Маши из головы.

– Ты зачем ему открыл? – наседала она на сына.

– Так он же в милицейской форме…

– Да хоть в скафандре! – Маша подцепила вилкой пельмень. – Хоть сам Владимир Владимирович тебе в дверь звонит, собственной персоной! Никому открывать нельзя, ты понимаешь? Ни-ко-му!

– Понимаю. – Петька положил себе вторую порцию и добавил сметаны. – Мам? – спросил он немного погодя.

– Сначала прожуй, потом говори.

– А что за Владимир Владимирович?

Маша вздохнула и поставила пустую тарелку в раковину.

– Маяковский.

Глава 3

Они не виделись с Марком ни на этих выходных, ни на следующих.

За пять лет Машиного королёвского бытования Марк много раз добирался до Машиного маленького города, хотя последнее время всё чаще случались дни, когда он обещал приехать, но не приезжал. Ведь кроме Маши у Марка был Хомяк – и ребёнка могли привезти отцу неожиданно, без предупреждения.

В такие дни Маша, чтобы не показывать Петьке свою досаду, парковала «тойоту» возле железнодорожной платформы Болшево и воображала, будто встречает электричку Марка. Вдоволь насмотревшись на пассажиров, поодиночке и группами выходящих из вагонов, и проводив их взглядом до выхода со станции, она возвращалась к машине, отъезжала куда-нибудь подальше от мест, где мог гулять Петька, и попросту бродила по городу.

«Вот это, Марк, самый длинный дом в Королёве. Огромное панно “Покорителям космоса”. А вот ещё одно панно, человек со сферой в руках – видишь, смальта и глазурь. Правда, собственник дома врезал в стену дверь и устроил здесь магазин, и потому часть мозаики не сохранилась. А вот здесь находится наше с Петькой любимое кафе. А если добраться до Костино, можно побродить по старинной разрушенной и кое-как восстановленной усадьбе. В одном из строений этой усадьбы, в зелёном деревянном домике, после революции несколько месяцев жил Ленин – и с тех пор в мемориальной избушке с красной башенкой над входом работает краеведческий музей».

Там же, в Костинском парке, стояла церковь с голубыми куполами (новодел), а рядом с ней – пруд с плакучими ивами на берегу. В пруду жили утки, сизые с пёстрыми крыльями, и кряквы с шеями цвета изумруда. А ещё оранжевые огари, красавцы с белыми головами. «Куда улетают утки зимой?»

Куда улетают утки – и откуда в маленьком подмосковном пруду берутся водоплавающие черепахи? Это была вовсе не шутка; в позапрошлом году в начале мая Маша с удивлением обнаружила на берегу водоёма двух черепах с красными полосками на шеях. В ту же субботу она притащила на берег Петьку – убедиться, что ей не померещилось. Тогда они с Петькой не видели в пруду никого, кроме уток, но упрямый Петька через несколько дней в одиночку пошёл на то же самое место и убедился: черепахи в пруду действительно водились. Наверняка их просто сюда выбросили, мало ли на свете безответственных людей. Зимой по всем законам природы животные должны были погибнуть – но следующей весной на бетонных ступенях пруда Петька снова нашёл неуклюжую, сонную черепашку. Она грелась на солнце, блаженно прикрыв тёмные чешуйчатые веки. Петьке даже удалось потрогать её панцирь: он был гладкий и тёплый от солнечных лучей. Маша рассказывала Марку про чудо природы, но тот только отмахивался – видимо, считая Машины рассказы выдумкой. Марку не нравился Королёв, даже такой, в котором живут самые отважные в мире черепахи.

А прошлым летом Маша почти уже поверила, что они с Марком стали друг для друга окончательно близкими. Тогда их соединило несчастье. Тяжело заболел маленький Хомяк.

Во время планового обследования у Хомяка в правом лёгком врачи обнаружили «дополнительное образование». Специалисты говорили, что опухоль доброкачественная, но операция требовалась немедленно.

Кроме болезни Хомяка, Маша мало что помнила из событий первых двух месяцев прошлого лета. Вспоминались размытые вечерние окна разных оттенков жёлтого цвета и идущий по касательной луч фонаря. Крона какого-то хилого дерева во дворе больницы. Незнакомые люди возле дверей серого больничного корпуса.

В летние месяцы у Маши обычно было довольно много свободного времени. Петька отдыхал в Петербурге, ученики разъезжались по дачам. Ресурс, который Маша в себе обнаружила прошлым летом, казался неисчерпаемым. Для Марка и Хомяка она готова была стать всем: водителем, сиделкой, секретаршей, работником службы доставки. Иногда Марк поручал ей съездить в библиотеку и порыться в каталоге, а случалось и так, что Маша ночами проверяла какую-нибудь статью на антиплагиат. Однажды, когда у Марка в больнице сломался ноутбук, ей пришлось ехать в пункт срочной компьютерной помощи и под телефонную диктовку печатать рецензию на ВАКовскую статью. Всё это были мелочи. Маша могла бы взять на себя гораздо больше.

Прошлым летом Маша часто вспоминала Ираиду Михайловну и её слова о том, что «люди всё видят». И ведь наверняка «люди», то есть врачи, медсёстры и матери больных детей, соседей по палате, – действительно «всё видели», они даже могли докладывать жене Марка о том, что её мужу помогает какая-то посторонняя женщина. Но Маша раз и навсегда решила для себя, что ситуация сложилась исключительная, и она никак не может остаться в стороне, а потому будет помогать – кем бы её ни считали и какие бы гадости ни говорили за её спиной.

В первые недели больничной истории бывшая жена Марка редко появлялась в стенах лечебного учреждения: она предвидела дальнейшие сложности и зарабатывала на лечение сына, которое, конечно, не заканчивалось одной операцией. Да и сам Марк в то непростое время тоже хватался за любой заработок: рецензировал статьи и трудился над двумя диссертациями, за которые ему уже выплатили аванс. Плюс еженедельная колонка на портале «Столица».

Он очень похудел, ходил бледный, под глазами образовались мешки.

– Не могу больше здесь находиться, – шептал Марк в телефонную трубку овальным, деформированным голосом. – Я малодушный человек. Третий день подряд в детском отделении я не выдержу. Самое страшное место, где я бывал в своей жизни. Что мне делать, Мышь? Я схожу с ума.

Его до дрожи пугали маленькие прооперированные тельца, измученные матери, сидящие возле кроваток в исподнем. Кормление из ложечки. Горшки. Детский плач.

Бывало, он возвращался домой и ночевал в своей комнате в Колпачном переулке. Хомяк плакал, когда отец собирался уходить. Марк затыкал уши и сбегал. Бесполезно: в Колпачном Марку тоже не спалось. Когда наконец освободилась его жена Лена и стала приезжать в отделение на ночь, Марк брал такси и приезжал в Королёв. Рядом с Машей он чувствовал себя немного спокойнее.

Иногда Маше удавалось самой посидеть с Хомяком несколько часов, не опасаясь при этом столкнуться с его матерью. Хомяк улыбался Маше обветренным, опухшим ртом. После операции из его маленького тела торчала пластиковая трубка, по которой оттекала какая-то мутная жидкость; потом эту трубку вынули, но Маша всё равно боялась прикоснуться к малышу, чтобы случайно не сделать ему больно. Когда Марк выходил подышать воздухом, Маша веселила Хомяка, как умела. Читала ему книжки с картинками, занималась с ним пальчиковой гимнастикой – играла в «уточек». Эта игра очаровала малыша – возможно, до ребёнка впервые дошло, что он может развлекать себя самостоятельно. Диалог «уточек» мог длиться десять минут и дольше, и такое удержание внимания у трёхлетнего ребёнка Маша считала серьёзным педагогическим достижением.

Врачи и прочий больничный персонал звали Хомяка так, как было написано у него в документах, – Георгием, Герой, Гошей, а одна медсестра именовала его Юрочкой, чем доводила Марка до белого каления. Хомяк не отзывался на незнакомые имена и доводил в отделении всех, от соседей по палате до врачей-дежурантов. Он разделил людей на своих и чужих и к чужим был беспощаден. В ход шло всё: от пинков до плевков, а лечащего врача Хомяк просто-напросто укусил.

В свои три года Хомяк не делал ни малейшей попытки освоить человеческую речь. Но природа наделила его хитростью, изобретательностью и умением чувствовать момент.