Назови меня по имени

– Только не корми меня ими, пожалуйста. Эстетически они мне нравятся. Мадонна с яблоком, например. Лукас Кранах Старший. Рене Магритт. Но сами по себе… Расскажу. Мы жили в яблочном краю. У нас там такие плоды вырастали… Размером с твою голову! Шучу, конечно. Поменьше. Но совсем чуть-чуть. Ты никогда не пробовала ничего подобного, даже с вашим профессорским усиленным пайком. Фрукты небывалой красоты, с тонкой кожурой – она лопалась, и брызгал сок, стоило только зубы вонзить. И что делал мой дедушка? Он брал меня на прогулку в парк – в том в парке был фонтан в стиле конструктивизм, а вокруг росли платаны и кипарисы – волнообразные, как у Ван Гога. Огромный розарий вокруг Дома пионеров – клумбы с горбатыми розами. Так вот. Дедушка брал яблоко – оно было мне и обедом, и полдником, если мы забредали слишком далеко по дедушкиным делам. Яблоко дед окатывал кипятком, так он боролся с микробами. Потом прятал его в полиэтиленовый пакет – он тоже чем-то пах, тем, что в нём лежало до яблока, – и полдня дед носил за пазухой яблоко в пакете. К концу прогулки от яблока оставалось… Ну, ты представляешь себе. И эту кашу я обязан был съесть. Скандалить на улице считалось неприличным, я никогда не скандалил, так меня приучили, – просто покорно зажимал нос и глотал. В детстве так принято: открой рот и глотай. И мне кажется, моя дорогая, я выплёвываю до сих пор эту память, эти яблоки, а вместе с ней родную провинциальную речь, послушание, смирение… Ты не устала от моей болтовни? Теперь твоя очередь рассказывать. Ну же. Я обещаю тебе молчать как рыба.

Маша не умела хорошо говорить и не знала, как сделать рассказ интересным. Про что ей рассказывать, – про Петьку, что ли? Или про черепах в королёвском пруду, в которых Марк как не верил, так и не верит?

И Марк, не добившись от неё ничего, начинал какую-нибудь новую историю.

Раньше, например, она не имела понятия, почему парк Чаир из старого романса носит такое название. Именно от Марка она узнала, что чаирами называли древние крымские садовые комплексы, которые устраивали в долинах горных ручьёв. Но в восьмидесятых годах такие сады ещё существовали в Крыму и не только там – например, неподалёку от городка, где прошло детство Марка. Маша никогда в жизни не видела ничего подобного, поэтому ей приходилось верить. Может быть, Марк всё выдумывал или приукрашивал – но для Маши это уже не имело никакого значения.

Он описывал, как по периметру комплекса возвышались монументальные платаны – с гладкими стволами, белыми изнутри. Как шелестели ветками серебристые тополя и эскулусы, усеянные по весне молочно-розовыми свечками – словно новогодние ёлки. Крупные деревья удерживали ветер и создавали защиту для нежных культур, которые прятались в глубине сада. Например, там росла алыча, похожая на растрёпанный веник, – вся облепленная жёлтыми кругляшами.

– Никогда не видела, как растёт алыча? Облепиху видела? Представь себе гигантскую облепиху, только пусть у неё будут листья чуть подлиннее и ягоды покрупнее. Покруглее.

Турецкие яблони синапы с продолговатыми плодами, вытянутыми, как головы инопланетян. И виноград – Марк говорил, что московская сирень по весне напоминает ему зелёный горох виноградной завязи.

– Коломенский парк отличается от чаира так же, как…

– Как Марк Лакиди отличается от Ахилла.

Мать Марка работала продавцом в магазине, отец тоже имел среднее образование.

– Когда мы ещё жили в этом городке… Я был настоящий криминальный тип, ты бы даже и не посмотрела в мою сторону. Точно тебе говорю. Нас было трое, я и два моих лучших товарища: Сёма по кличке Бикицер и Лёша Джага. Нам было лет по тринадцать, мы курили и носили полосатые брюки. Почему полосатые? А чёрт их знает, считалось модным – мы и носили. У Джаги в пивном ларьке работала тётка, алкашка, но не запойная. Она понимала, что мальчикам необходим алкоголь, ну и толкала Джаге пиво из-под полы. Недёшево, но Джага всегда был при деньгах. Позже я понял, где он их доставал. Он уже тогда умел жить, этот Джага – хотя в восемнадцать всё-таки попался и сел за мошенничество. А в юности он продавал старые бабкины шмотки. Ложечки с царскими гербами, прозрачные кофейные чашечки с позолотой и прочий антиквариат. Похоже, Джагины предки сбежали сюда после революции и сохранили своё добро, несмотря на всё, что творилось тогда в Крыму. Вот на эти-то средства мы с пацанами и бухали.

Марк уехал из своего маленького городка в начале восьмидесятых. Городок к тому времени совсем пришёл в полное запустение.

Родители Марка сгрузили вещи в фургон, нанятый за бешеные деньги, и перебрались в Одессу, поближе к родственникам. Несколько лет они снимали там квартиру, а после переехали в Ильичёвск, где освободилась дедовская двухкомнатная. Но к тому времени Марк уже укатил в Москву.

Воспоминания о выселении и мытарствах, связанных с переездом, были самыми грустными рассказами, которые Маша когда-либо слышала от Марка. Городок его почти пропал. Квартал, где жили родители Марка, сровняли с землёй, а правительственный дачный посёлок, который должны были возвести неподалёку, никогда и не был построен. Заложили фундаменты, завезли целые вагоны песка и щебня, но, как это часто происходило в стране, власть переменилась. Строительство заморозилось на неопределённый срок. На месте улиц и переулков, маленьких двориков, жители которых знали всех своих соседей по именам, на месте Дома пионеров, окружённого горбатыми розовыми кустами, на месте фонтана в стиле конструктивизм – остались развалины и пустырь, заросший осотом и полынью. Остались пустые кирпичные коробки без крыш, где водители, проезжавшие мимо по трассе, справляли малую нужду. Что случилось с садом Чаир, Марк не знал. Наверное, он тоже стал бесплодной землёй, местом, которого нет.

Глава 4

Три недели, от Старого Нового года до начала февраля, пролетели словно один день.

Работы было много: девочка, которую Маша готовила к экзаменам, жила в Королёве, один мальчик – в Мытищах, ещё один – в Москве, на проспекте Мира. С Алёшей они обговорили плавающий график; к нему она приезжала теперь по средам и иногда по пятницам. Петька подцепил насморк и пять дней подряд просидел дома перед телевизором. Потом простудилась сама Маша; так сорвалась ещё одна долгожданная встреча с Марком. Марк, как и прежде, писал вечерние сообщения, а несколько раз Маша подолгу болтала с ним глубокой ночью. Вернее, Марк говорил, а Маша слушала и засыпала под звуки его голоса.

В субботу случилось два неожиданных звонка от инспектора Рыбкина. Первый она отбила, услышав знакомый голос. Когда раздался второй, Маша долго и удивлённо смотрела на экран телефона, но так и не сняла трубку.

Несколько раз в эфире появлялась Алька. Она сообщала важные новости о здоровье Ираиды Михайловны. Врачи назначили матери несколько курсов химиотерапии. Ни на что, кроме слабости, Ираида Михайловна пока что не жаловалась, но Алька сказала, что в любой момент может пойти отрицательная динамика, и нужно быть готовыми ко всему.

Сестра обмолвилась о деньгах. Траты на лекарства и уход, судя по всему, предстояли немалые. Маша почувствовала стыд и вину, когда узнала наконец, какую сумму сестра заплатила за мамино лечение в течение всех прошлых лет.

– Малыш, как ты смотришь на то, чтобы продать мебель? – спросила Алька.

– Какую мебель?

– Дачную. – Алька зашуршала какими-то бумагами. – Я тут выяснила… За один дедушкин комод можно выручить сто пятьдесят тыщ. Если с аукционом, может, даже больше. А за столик, тот, что с коваными ножками, помнишь, на втором этаже стоял, дадут от восьмидесяти до ста двадцати.

– Это же не наша мебель, – сказала Маша. – Давай спросим у папы.

– Отец переписал дом на нас, – настаивала Алька. – А значит, всё, что в нём, – тоже наше. Ну как, согласна? Если да, я завтра же займусь.

Маша сказала «да», но всё-таки решила посоветоваться с отцом.

– Это ваше имущество, – подтвердил папа. – Я могу найти врачей. Если понадобится, помогу выбрать хороший хоспис… Надеюсь, до этого не дойдёт. А вот денег у меня нет совсем. Всё, что было, я оставил вам.

Маша положила трубку с тяжёлым сердцем. Бедный папа, подумала она. Он действительно отдал всё, что имел: большую часть оставил дочерям, а остальное пустил на проекты, посвящённые памяти прадеда. Папа был настоящим отцом Горио.

Ирка, к которой Маша заехала по пути из школы на чашку кофе, посочувствовала подруге.

– Ну что ж, – сказала она. – Все мы смертны. Матушка твоя прожила достойную жизнь. А если когда-нибудь к тебе отойдёт хотя бы её квартира, ты ещё и в выигрыше остаёшься. Нет, ну а что? Что ты смотришь на меня, как на врага народа? Она вытянула из тебя немало сил и нервов. Пусть хоть что-то хорошее от неё останется.

Алькину идею насчёт продажи дачных вещей Ирка тоже одобрила.

– Антикварную мебель лучше продавать в Москве, – авторитетно заявила она. – Двойная выгода!

– Да брось, кому нужно это старьё? – Маша недоверчиво качала головой. – Сейчас продадим за бесценок, а потом я ещё и жалеть буду.

– Так не за бесценок же! – уверяла Ирка. – У меня знакомый есть, он как раз интересуется такими вещами. Хочешь, номерок дам?

Маша под Иркиным нажимом позвонила антиквару, старому армянину, который владел несколькими магазинами, торгующими старыми вещами.

– Кризис в стране, торговля встала, никаких гарантий я не даю, – ответил армянин. – Но фотографии пришлите.