Назови меня по имени

Маша то вертела в руках невесомую чашечку, то качала её на ладони, словно лодку. Лодочка плыла по большой воздушной реке, у которой не было ни конца ни края.

– Дело упирается в деньги, пап. Не уверена, что Андрей хоть чем-то со мной поделится.

– Он что, такой жмот?

Маша опустила чашку, лодочка села на мель. Проболталась, подумала Маша. Теперь придётся рассказывать отцу всё как есть. А ведь можно было и обойти неприятную тему, перевести разговор…

Маша взглянула на отца. Тот ждал ответа.

– Мне придётся вернуть Андрею даже свой «Ниссан-микро», – призналась она. – Когда мы ссорились три дня назад, мне несколько раз напомнили, что и квартира, где я живу, и машина, на которой я езжу, мне не принадлежат.

Отец поджал губы и покачал головой. Маше вдруг сделалось стыдно – и за себя саму, и за бывшего мужа.

– Вот тебе и пулемётчик… – Голос отца звучал резче, чем обычно. – А зачем Андрею твой «ниссан»? В нём же только две двери! Это же… Божья коровка, а не машина!

Пока Маша вкратце рассказывала, как они с мужем жили несколько последних месяцев, на какую-то секунду ей даже показалось, что папа всерьёз разозлился. Он пытался убедить дочь в необходимости бороться за свои права.

И вдруг, наклонив голову, сделал неожиданно громкий и глубокий вдох, а потом замер, сморщился от боли и задержал дыхание.

Звякнул фарфор – Маша опрокинула чашку.

Она испугалась и растерялась. Дочь профессора анатомии понятия не имела, как оказывать первую помощь. Рука отца нащупывала внутренний карман пиджака, но кармана не было: переодеваясь для дачных дел, отец оставил пиджак в кабинете. Маша, трясясь от страха, метнулась туда.

Она принесла пиджак в гостиную, и через несколько минут всё уже было в порядке. Отец сидел, откинувшись на спинку дивана, и, хотя лицо его было бледнее, чем обычно, гримаса боли пропала.

– Папа? – позвала Маша.

Отец открыл глаза.

– Пап? Что сейчас было?

Отец сделал в воздухе движение, словно стряхнул с пальцев невидимые капли.

– Врачи ставят мне стенокардию, представляешь, – сказал он своим обычным голосом. – Дела сердечные – это, оказывается, не только про любовь. До сих пор привыкнуть не могу.

Маша села на краешек дивана, протянула руку и попыталась нащупать пульс на отцовском запястье. Папина рука была тёплая – это успокоило Машу, но определить пульс почему-то ей не удавалось. Отец улыбнулся.

– Кто же так ищет лучевую артерию? – с лёгким укором сказал он дочери. – Сразу видно, никакой ты не врач.

Маша положила пиджак отцу на колени. Сдвинув брови, наблюдала, как папа достаёт из кармана блистер, выдавливает ещё одну белую облатку и кладёт её под язык.

– Пап!

Взгляд отца был теперь совсем обычным – печальным, задумчивым. Взгляд старого спаниеля.

– Пап, научи меня определять пульс. – Маша прикоснулась тремя пальцами к собственному запястью. – Лучевая… Она на самом деле – где?

Глава 13

На уроке у 11-го «А» Маша влепила Красневскому двойку за то, что тот натёр классную доску восковой свечой из храма.

Она сама не ожидала от себя такого резкого, непрофессионального поступка. Тем более что вину Красневского доказать было невозможно. Маша только увидела краем глаза: пока она входила в кабинет, Красневский суетливо прятал в сумку какой-то бумажный свёрток с тёмными масляными пятнами.

В одном сомнений не было: дети хотели сорвать урок литературы. Поверхность доски блестела в проходящем свете и пахла церковным воском.

Маша села за учительский стол и сделала вид, будто ничего не заметила.

– Тема сегодняшнего урока, – сказала она, – «Куприн, “Гранатовый браслет”. Трагическая история любви “маленького человека”».

Со стороны правого, ближнего к окну, ряда раздался тихий смешок.

– Данила, иди к доске и напиши тему урока.

– Не буду. – Красневский откинулся на спинку стула и вытянул в проход длинные ноги. – Пусть Девятов пишет, у него почерк лучше.

Маша открыла электронный журнал. Длинные ноги Красневского, обутые в идеально чистые светло-коричневые ботинки, занимали половину прохода.

– Последний раз спрашиваю. Пойдёшь к доске?

– Не пойду.

Маша щёлкнула мышкой, нашла в электронном журнале нужную графу и нажала на кнопку в левом верхнем ряду клавиатуры. Напротив Данилиной фамилии высветилась оценка: два. Потом открыла бумажный журнал и нарисовала там двойку чернилами.

Данила весь урок просидел молча, скрестив руки на груди.

Алёша тоже в течение всего академического часа ни разу не разомкнул рта. Это был тот редкий случай, когда ученик и учительница в школе не перекинулись даже словом.

Единственным учеником, который хорошо поработал на уроке литературы, был Михайлов, которому Маша вручила строительный шпатель (зачем-то он хранился в классном шкафу на нижней полке) и ведро горячей воды.

Маша рассказывала детям о трагедии двух литературных героев – чиновника Желткова и подпоручика Ромашова – в полной тишине, прерываемой звуками шпателя, царапающего школьную доску.

Вечером Маша снова занималась с Алёшей экзаменационными тестами. Она заметила свежую ссадину на скуле ученика, но на расспросы о том, где и как он её получил, Девятов отвечал одно и то же: упал. Добиться честного ответа было невозможно, и Маша переключилась на урок.

После того как занятие закончилось, Алёша снова собрался провожать учительницу до метро. Пока он обувался в коридоре, Светлана Павловна попросила сына взять деньги и зайти на обратном пути в магазин за хлебом.

Шёл мелкий снег – бабушка Нина Александровна называла такой снег крупой. В жёлтом свете, идущем от окон, его тонкие струйки становились золотыми нитями, которые переплетались в хаотичном порядке.

– Не устал сегодня? – спросила Маша, поворачивая из двора на улицу.

Ученик помотал головой.

Маша очень надеялась, что Алёша наконец-то проговорится о конфликте с одноклассниками. Но он неожиданно завёл речь о другом.

– Можно спросить вас про человека, с которым вы в прошлый раз меня познакомили?

– Конечно, можно, – ответила Маша.

– Я нарисовал его в блокноте, – сказал Алёша. – Мы с вами ехали в одном поезде, но вы меня, кажется, не видели.

Алёша действительно иногда рисовал в метро; он называл эту технику «скетч». Если предоставлялась такая возможность, молодой человек входил в вагон и садился ближе к центру – так было удобнее рассматривать людей. Пассажиры сидят почти неподвижно минимум три минуты. Трёх минут вполне хватает для того, чтобы сделать первый набросок.