Неправильный разведчик Забабашкин

— Я при первой возможности доложу об этом наверх, и если они сочтут привлечение этого антифашиста целесообразным, то мы его, разумеется, привлечём, — а затем добавил: — После хорошей проверки, разумеется.

— Можете проверять, сколько душе угодно, — отмахнулся я. — Он любую проверку пройдёт. Кроме этого, вы можете попросить своё начальство провести, по поводу Фрица, беседы с теми, кто участвовал в защите Новска и Троекуровска. Они видели в работе этого ярого антифашиста и знают, что он за нас.

— Сообщу, — пообещал тот. — Кстати говоря, когда я в последний раз имел связь с руководством, мне сообщили, что за заслуги при обороне Новска на вас имеется представление к ордену Ленина и ордену Красной Звезды! А за уничтожение рейхсфюрера СС — ордену Красного Знамени и Героя Советского Союза! Думаю, вы осведомлены, что это высшие награды нашей Родины, и награждаются ими только самые достойные!

Я поднялся и, подтянувшись, произнёс:

— Насколько я понимаю, моё награждение ещё не подписано руководством и, по сути, награждением не является. Но всё равно — прошу передать наверх, что я служу Советскому Союзу!

— Думаю, дело не затянется, и награды найдут своего героя, тем более что вы их полностью заслужили! Уверен, уже в следующей шифровке я получу представление, и тогда уже награжу вас официально, — сказал Живов, поднялся, неуверенно пожал мне руку, вновь предложил присесть и, вернувшись к предыдущему разговору, покачал головой. — Без санкции своего руководства вашу идею, о которой вы мне поведали, я поддержать не могу — не имею права!

Он вздохнул, показав рукой, чтобы я не возражал, и, вероятно, всё ещё находясь то ли в растерянности от свалившейся на него информации, то ли в какой-то нервной задумчивости, тяжело поднялся и, шаркая ногами, словно старик, прошёл к окну.

Безусловно, его состояние можно было понять. Я ему рассказал о таком намерении, которое при осуществлении должно будет изменить, и обязательно изменит, не только его или мою жизнь, не только жизнь сотен миллионов советских граждан и жизнь страны, но и вообще всё мироустройство. А это уже глобальное изменение всего политического и стратегического баланса на планете. Сейчас, в 1941 году, на Земле проживает около двух с половиной миллиардов человек. И почти всех их, в той или иной степени, касается и идущая война, и те вероятные изменения, что я собираюсь внести. История уже не будет как прежде. Всё изменится. Будущее станет другим, потому что СССР не потеряет, а сохранит как минимум (даже с учётом потерь в первые месяцы войны) более двадцати миллионов человек. Все эти люди будут жить. Рожать и растить детей, а те дети вырастут и, создав свои семьи, в свою очередь дадут жизнь новым поколениям. В будущем не будет никакого демографического кризиса, не будет провала в рождаемости и проблем в смене тех самых поколений, которым я могу дать шанс жить. Потери в войне сами по себе ужасны, а человеческое горе невозможно ни описать, ни принять. Но это лишь верхушка айсберга. Будущее страны, уменьшение количества её граждан из-за того, что не будут образованы новые семьи, а следовательно, и уменьшение обороноспособности, военного и экономического потенциала — вот последствие той трагедии, что принесёт эта война.

Живов, вероятно, этого не понимал. Из-за отсутствия знаний о будущем, он не имел возможности анализировать и понимать истинный масштаб той катастрофы, что нас ожидает, если срочно ничего не предпринять. Он, скорее всего, думал совершенно о другом и действовал так, как его учили: никакой чрезмерной инициативы, начальство лучше знает всё и само в своё время даст нужные указания, если посчитает нужным. Просто выполняй, что тебе было сказано ранее, и о других действиях, которые могут быть связаны хоть с какой-то долей риска, и думать забудь. Это была аксиома этих лет в нашей стране, и с ней мне бороться было очень сложно, ибо она глубоко засела в головах людей. И даже сейчас, несмотря на то, что разведчик имел более сложный склад ума, несмотря на то, что открывающиеся перспективы и масштабы были огромны, никакой инициативы он проявлять не хотел и не собирался.

Но я не сдавался и всё же твёрдо намерен был переубедить визави, доказав перспективность моей идеи.

Однако сделать мне это вновь не удалось, потому что только я сказал: — Антон Фёдорович, но вы поймите… — тут же был вновь прерван.

— Я сказал: нет! — покачал головой коллега, отдёрнул в сторону одну из штор, взял находящуюся на подоконнике лейку и полил стоящий там же цветок в горшке. Вновь вздохнул, передвинул горшок на противоположную сторону подоконника и, повернувшись, спросил: — Ганс, вы же, наверное, голодны? Сейчас я что-нибудь приготовлю, а пока давайте выпьем кофе.

Он мягко улыбнулся и пошёл на кухню, а я, обомлев, констатировал очевидное:

«Пипец котёнку». И под этим котёнком я, разумеется, подразумевал себя. У меня не было ни капли сомнений, что только что был свидетелем подачи тайных знаков с помощью штор и цветка.

Советский разведчик подавал сигнал. Кому-то неведомому. Кому-то, кто, судя по всему, наблюдает за домом и ждёт своего часа.

И тут меня прошибла испарина…

«А что, если это гестапо? Вдруг Живов продался врагу?!»

Глава 19 На перекрестке дорог

Вспыхнувшее подозрение устроило в голове самый настоящий хаос. Мысли носились из угла в угол, крича и требуя немедленно бежать куда угодно, лишь бы скорее унести из этого опасного места ноги.

Но мне не без труда всё же удалось эти паникёрские настроения успокоить, найдя нужный логический аргумент.

«Если бы разведчик работал на врага, то ему не надо было бы подавать знаки и устраивать этот спектакль. Будь он предателем, меня бы давно обезвредили, скрутили и уже волокли бы в застенок, — сказал я себе и тут же добавил: — Точнее сказать, попытались бы это сделать, — после чего подвёл итог этой версии, которая не выдерживала критики: — Живов не гестапо подаёт знаки, а своим коллегам. И, вероятно, теперь, после того что уже сделал, он им должен будет подать ещё один сигнал».

Понимая, что в любом случае я влип, стал раздумывать над своим следующим шагом.

И тут нужно было очень хорошо подумать. Я не мог действовать грубо по отношению к коллеге. Живов был важным агентом, и я не имел права не только причинять ему вред и выводить из строя, но даже просто ранить.

«Он свой, и нет сомнения, что сейчас выполняет приказ. А раз так, то, значит, мне нужно просто тихо уйти. Но вот вопрос: ведь если я уйду, то мало того, что не пойму, зачем и кому разведчик сигнализировал из окна, так ещё и лишусь поддержки в предстоящей операции, которая слишком важна, чтобы её не осуществить», — почесал себе воображаемый затылок.

Одним словом, решил не выпрыгивать в окно, как мне советовали первые шальные мысли, а просто подождать дальнейшего развития событий, естественно, всё это время оставаясь начеку.

Не прошло и пяти минут, как подозреваемый в каких-то непонятных намерениях вернулся из кухни с подносом в руках.

— Чуть позже будем ужинать, а пока выпейте вот этот напиток. Он вас взбодрит, — сказал тот и протянул мне небольшую серебряную чашечку, наполненную тёмной жидкостью, издающей специфический, легко узнаваемый аромат. — Вы любите кофе?

— Не особо. Немного, конечно, могу употребить, но я больше из подобных напитков предпочитаю чай, особенно, когда в него закинуты несколько свежих красных ягод.

— Гм, а я, знаете ли, очень полюбил… Когда дома был, то не так на это внимание обращал. А тут вот, прямо гурманом стал — очень люблю.

— Бывает, — размешал я ложечкой содержимое, принюхался, улыбнулся, поднёс чашку к губам, но не выпил, а дружелюбно поинтересовался: — А вы много мне сахара в кофе положили?

— Э-э, нет, — удивлённо покачал головой гурман и спросил: — А вы, что, с сахаром предпочитаете?