Нерозначники
Шрифт:
Лема знай посмеивается:
– - Старайся, старайся, прошли те времена, когда против твоей силы устоять не могли.
Стыня злобно косится, а сама всё по стожку ползает, малейшую прореху высматривает. Так и не сыскала ничего, только верхушку чуть инеем прихватила.
– - Иди-иди, -- насмешливо проводила её Лема, -- в другой раз подготовься получше.
У Стыни внутри всё рычит, напоследок бросила: смейтесь, дескать, смейтесь, наступит и мой черёд.
Злющая она, что и говорить, ещё хуже Путерги. И это, слышь-ка, потому, что её не понимают... Всё она ненавидит и даже сестру свою, Путергу, и дочерей её, Вьюгу и Метлуху. У самой, вишь, детей-то нет... однако не о том речь. Давно уже рассорка между ними случилась, а всё
И то верно, у Путерги с дочерями в делах хаос сплошной, неразбериха, и вкуса никакого. Заляпают деревья снегом, набьют его, натолкают между сучьев, на ветках комками разложат -- и где красота?! А Стыня тонкие кружева плетёт, в паутинку-фату каждое деревце завернёт, по размеру подгонит, чтобы впору было. Так ладно наряд садится, что каждая веточка, каждая иголочка под одёжкой скрывается. Платьица, рубашонки все однотонные, белые. А что поделаешь, если у Стыни это любимый цвет?
Деревца не сильно такой обнове рады, а по правде сказать, и не рады вовсе. Красиво, конечно, да уж больно холодно в них. Вот и получается, как только Стыня в другие края укатит, деревца тут же все дружно, как по команде, скидывают эти наряды, будто от тяжкого бремени освобождаются.
Лихо всё-таки Стыня деревца и кустишки обряжает -- тут ей равных нет. Только пройдёт мимо, и готово: у берёзки веточки, с редкими жухлыми листочками и серёжками, обсыпались белоснежной пудрой и посверкивают крохотными льдистыми чешуйками. Окатит ещё стужей, и вот уже берёзка -- в белёхоньком платьишке, стоит и не шелохнётся, привыкает к новой одёжке. Стыня полюбуется и уже другое деревце глазком выцеливает.
Вон дрожливая осинка замерла -- ни жива ни мертва стоит, -- тоже Стыню заметила. Да и не выдержала, побежала...
"Э-э, куда?!.. Стоять! На вот, одевай, как раз впору тебе... Белое, белое, а ты как хотела? Ну, милая, других нет! Тут тебе не на базаре!"
Вон и ёлки с покатыми плечиками тихомолком притаились. Надеются, что не заметит их Ледовитка. А-ага! Как тут не заметить, если от зелени прямо в глазах рябит. Самый вредный цвет...
"А тут что? Эх, Путерга со своими девками постарались... Снегу на лапах сколько! Тоже специалисты! Вред только от них. Ничего-ничего, вот так, сверху... Некрасиво, конечно. Эх-хе-хе..."
"О! Сосны краснотелые. Непорядок. Сей-ча-а-ас, сей-ча-а-ас... Вот так получше будет. Ведь лучше же, правда? Ладно, можете не отвечать, и так ясно. Рады, конечно".
Стыня деревца и кустишки обряжает, да ещё высматривает, слышь-ка, какое с изъяном. Оглядывает своим крючковатым глазком снизу и по самую макушку, исследит тщательно. Где засомневается, пощупает ладошей ледянистой, сковырнёт кору коготком-сосулькой. Она, вишь, втемяшила себе в голову -- и кто ей это сказал?
– - что у неё громадный целильный дар. Всякую терапию проводить может. Закаливание там или ещё чего... А уж от паразитов деревья спасать -- это её первая обязанность. Личинки короедов, усачей, цикад морозить, других насекомышей губить -- тут как бы её призвание. Так-то оно так... Да только её метода для деревьев хуже грибов и лишайников, и даже этих жуков-червяков-гусениц. Вон дятлы и поползни на то есть, другие птахи тоже. Всё тонко изладят, и не больно вовсе.
А Стыня что? Покажется ей, не ровен час, -- а ей чуть ли не в каждом деревце блазнится, -- что в какой-то ранке червяк притулился, она тут же колун свой колёный-морозный из-за пазухи достаёт и, засучив рукава, дубасит им со всей, понимаешь, дури. Треск в такую пору в лесу стоит, скрежет. Деревья стонут, плачут, возмущаются, а ей хоть бы хны.
"Но-но! Тихо там! Для вас же неблагодарных стараюсь. И что? Потерпеть нельзя?"
А как тут потерпишь, если с таким колунищем морозным подступается?! От него каменья крепкие в стужу рвутся. Скальник трещинами
узорится, колется и осыпается. А тут деревца. И нечего сравнивать, ладом мука мученская.Мимо озёр Стыня проходит -- внимания им самую малость. С ними всё ясно: давно смирились, спят в ледяных берлогах, весну ждут. Самая главная "забота" впереди -- о речке.
"У-у! Ужас! Ужас! Отлучиться нельзя!"
Речушка то в одном, то в другом месте из-под пластушины льда выглядывает, дышит, парит на перекатах, журчит в промытых оконцах быстрой водой.
Стыня сломя голову несётся дело поправлять. Морозит речушку изо всех сил, новым ледком придавливает, острыми глызами оконца запаивает. Тут уж ей, конечно, потрудиться приходится: речка так просто не даётся, лёд подламывает, вырывается. Ледовитка в одном месте закупорит -- глядишь, в другом -- поверх льда вода пошла. Речка другое русло тропит, а то ещё поднатужится, непокорная, в крепком, как Стыня думает, месте, и вот уже вздыбился лёд торосами и ропаками, наползают друг на друга ледяные глыбы. Речка снова на свободе, несёт свои воды в открытую, а Стыня от злости лопается, ещё лише ярится.
...Лема разволновалась не на шутку: почти пять часов уже прошло, а Кита с вершами ни чуть не бывало. Тут уж оковка с живики Ильи сойти должна -- Ма-Мар так и сказал, что Илья через пять часов в себя придёт.
– - Куда ж они запропали?
– - Лема поднялась над лесом, и все глаза уж просмотрела. А оставить пост тоже нельзя: вдруг разминутся или мясоеды какие прознают? То-то и оно.
Опустилась на снег вовсе расстроенная и заметалась вокруг стожка. Потом всё-таки решилась...
– - Человечек!.. Миленький мой!..
– - да и кинулась опрометью к домику намётоному. С отчаяньем, словно на погибель какую решилась.
Ткнулась носом в зелёный ворох и скрылась в стожке. Ни единой иголочки не потревожив, растворилась всё одно.
И то верно, на страшную опасность Лема себя обрекла... Никакой бы верша на такое не решился.
Однако и выхода-то иного не было. Пять часов органы телесные без догляда были, а это срок немалый. В любую секунду какой-нибудь сбой произойти может. Человечий организм -- штука хрупкая. И того ему нельзя, и этого. Известно, в неге живёт, к трудностям несвышен. Конечно, глядеть надо срочно, неполадки выявлять в организме.
Очнулся бы Илья -- это полбеды. Повторно оковывать живику нельзя, да и не умеет Лема. А тут самое страшное и случилось, в чём, как помнишь, оковка опасна. Живика Ильи, видно, так намаялась, к тому же душа в Светёлке запропала, что она на жизнь и на тело рукой махнула. Как только оковка спала, она и на место своё отправилась. По органам и не прошлась вовсе. Только её на пути... Лема встретила. Ну и погнала она понурую живику обязанности исполнять.
И теперь в груди у Ильи два маленьких комочка светится. Один -- мерклый вовсе, оцепенело подрагивает, а другой -- вот шустрый! Суетливо по органам телесным носится; у которого побывает, тот сразу же лучшее состояние обретает. У сердца, правда, дольше чем надо находился, зато как застукало! Ровнёхонько, и силы жизненной в нём не в пример больше стало. Да и весь организм ладно заработал. Лемкина это живика искрится, врачует и своей силой делится. Живика Ильи тоже старается, только не так, конечно.
Миновала, стало быть, для Ильи опасность. Вот только теперь... Лема может навсегда в его теле остаться и высвободиться никогда не сможет. Это ведь не шутки с человеческой живикой связываться. Уж такая в ней химия сильная, что кого хошь поглотить может! И верховные, и верши в тело никогда не сунутся. Это живикой никто завладеть не может, а она -- держись от неё подальше! А то придётся Соньку Прибириху ждать: только по крушине и избавление случается. Вот и выходит: случись чего -- куковать Леме до смертного часа Ильи, коротать, стало быть, чужую жизнь. Может, конечно, и сама человеческая живика отпустить -- бывает и такое, -- только всё равно риск большой.