Облака и звезды
Шрифт:
— Вот и наша Тридцать четвертая. — Шаповалов еще на ходу начинает вылезать из «козла».
— Мне ждать? — покорно спрашивает Коля.
— Да. Самую малость. Мы быстро!
Выйдя из машины, я оглядываюсь. Коля уже вытащил «Бражелона», полулежит на сиденье. Спешить некуда: столовая работает всего один час — пока идет обеденный перерыв.
Шаповалов уже впереди. Я догоняю его.
— Элитная полоса, эталон для промышленных, для полезащитных целей.
Это он нарочно говорит таким стилем, говорит, чтобы несколько охладить себя, — ученый, лесовод, эмоции не положены. Но я-то вижу, по глазам за очками вижу: он еще издали любуется Тридцать четвертой.
Она старая — шестьдесят семь лет, посажена Георгием Федоровичем Морозовым в девяносто девятом году, еще при жизни Докучаева. Сейчас это почти чистая дубрава. Дубы — самые прекрасные деревья нашей земли — прямые, мачтово-стройные, легко и сильно вздымают к небу неотличимо похожие стволы. Если, закинув голову, смотреть на их вершины, кажется — дубы летят. Но дубы стоят нерушимо, и оттуда, сверху, доносится их невнятный, из-за большой высоты еле слышный, сухой шорох. Светло-коричневые листья давно побиты утренниками, высохли, но еще крепко держатся на ветках, держатся до первой метели, до ноябрьских холодов.
— Дуб черешчатый, он же летний, обыкновенный. По Линнею, Кверкус робур. Бонитет первый — «А». Суперкласс. — Шаповалов пытается говорить сдержанно, но голос звучит хрипловато. Он откашливается. — Видите, все один в одного. Эх, Шишкина на них нету! Фотография что… Здесь с каждого, как с человека, можно писать портрет.
Он вплотную подходит к деревьям, высоко, выше головы поднимает руку, медленно ведет ею по стволу.
Я рассматриваю ствол вблизи. Как чудесен рисунок коры! Какое множество линий, причудливых, разных, ни одной похожей на другую. Да, я ошибся, — каждое дерево неповторимо. Общее у них одно — красота.
Дубы растут просторно. Между ними — одиночные липы. Их уже не много. Они сделали свое дело и постепенно уходят. Липа, береза, клен, ясень — спутники дуба в молодости, его «шуба». Затеняя дуб с боков, они не дают ему выбрасывать сучья, куститься, заставляют расти вверх, только вверх — к солнцу, к свету. Дуб любит расти в шубе, но с открытой головой.
Ах, сколько было опытов, сколько потребовалось усилий мысли, догадок, упорных поисков, чтобы установить, какие спутники более всего по душе дубу.
Начались эти поиски давным-давно, более ста пятидесяти лет назад. Первые годы прошлого века — Ломиковский. Семидесятые годы — Тиханов. На Дону стал высаживать дуб, чередуя его в ряду с вязом, берестом, кленом. Неудача. Быстрорастущий вяз заглушает дуб.
Девяностые годы. Полянский поправляет Тиханова. Надо вдвое уменьшить количество вяза. Снова поражение. Вяз и в малом количестве забивает дуб.
1908 год. Высоцкий на VIII съезде лесоводов предлагает новый способ — древесно-кустарниковый. Надо совсем отказаться от ильмовых (это вяз, берест), надо заменить их кустарниками. Они-то уж не заглушат дуб, будут на первых порах служить ему защитой, прикрытием.
На этом же съезде лесовод Дахнов рекомендует свой способ: древесно-теневой. Дуб и ясень — светолюбы; надо чередовать их с тенелюбами — липой и кленами, остролистным и полевым.
Съезд принял оба способа. И они успешно применялись. Но где? При посадке лесных массивов, рощ. А лесополоса — это совсем иное. Это новая, особая, не виданная еще на земле роща. Она должна обладать целым рядом свойств. И каждое необходимо. Только комплекс их оправдывает существование полосы.
Каковы эти свойства?
Лес растет медленно, десятилетия. Лесхозы, лесничества учитывают, планируют это: древесина должна созреть. Лес-молодняк промышленного значения не имеет.
Но лесополосе нельзя позволить медленно расти: она полезащитная, значит, должна работать как можно раньше — уже
на третьем-четвертом году жизни. Работа у нее очень сложная. Полоса гасит суховеи, усмиряет их. Чем сильнее ветер, тем легче с ним справиться. Натолкнувшись на зеленый древесный заслон, ветер теряет третью часть своей первоначальной скорости — той, с которой несся по открытой степи, Уменьшение скорости — величина переменная. У подветренной опушки лесополосы ветер почти теряет свою прыть, скорость падает на 70—80 процентов. А дальше, за опушкой, в поле? Там влияние сказывается на расстоянии, равном тридцати высотам древостоя. Если молодая, всего десятиметровая, полоса встанет на пути ветра, то на протяжении трехсот метров будет ослаблена сила его воздействия на соседнее поле. Слабее ветер — меньше испарение влаги из почвы, из растений. На целую треть меньше!Но лесная полоса не только ветроперехватчик, она — влагонакопитель. Запас снежной воды на защищенных полях вдвое больший, чем в открытой степи. Почему? Потому, что рыхлая земля под лесом как решето: быстро, легко поглощает любые воды, отправляя их потом в «запасники» — подпочвенные хранилища влаги. Отсюда начинается безостановочное путешествие грунтовых вод — внутрипочвенный сток. Воды движутся в более низкие места — к рекам, к озерам, к балкам, ползут с черепашьей скоростью — десяток метров в сутки. Но в конце концов достигают финиша. Вот и стоит на одном уровне, даже в самые бездождные годы, тихая, спокойная вода в прудах Каменной степи. Солнцу ее не выпить — запас денно и нощно пополняется.
…Вечереет. Октябрьское светлое время все уменьшается. Сегодня солнце взошло на две минуты позже, зайдет на две минуты раньше. Только что стояло оно над вершинами дубов, а сейчас спряталось в их редеющих светло-коричневых кронах; просвеченные насквозь, сухие листья желто засветились, вот-вот вспыхнут. Короткий лучик упал на очки Шаповалова, сверкнул остро, бело. Жмурясь, Шаповалов наклонил голову.
— Тридцать четвертая — это уже лес, настоящая дубрава «чистых кровей». Попробуйте ногой. Пружинит, как матрац. Это многолетняя многослойная подстилка, толстая, лесная — пять сантиметров. На деревьях, в подлеске лесные птицы — зяблик, наша жар-птица — иволга, дрозд. Дятлы? Нет, их, слава богу, мало, они — санитары. Стучат — значит, где-то появились больные деревья. Сейчас осень, тишина, а весной тут такой щебет, свист, хоть бери микрофон, записывай голоса.
Я наклоняюсь, ищу, нет ли под деревьями лесных трав. Их мало.
Высохшая плющевидная будра — весной она зацветет невзрачными лиловыми цветами. Сейчас листья пожухли, сморщились, но форму сохранили. Что еще? Бесколосые длинные стебли. Злак. Какой? Трудно сказать. Может, типчак забрел сюда из степи…
А если поднять лесную подстилку? Ага! Вот крупные, яйцевидные листья, совсем желтые. Ландыш. Типичный обитатель леса. Но вообще трав мало.
С обеих сторон полоса окаймлена кустарниками. Это опушка.
Снизу смотрю сквозь лесополосу. Она очень густая, хотя сейчас октябрь, усиленный листопад.
Я смеюсь:
— Не лесополоса — чаща!
Шаповалов вздыхает.
— Что поделаешь, сделали послабление. Тридцать четвертая — общая любимица, элита… Вот и балуем ее, похваляемся перед экскурсантами. А вообще — непорядок.
— Но лесополосы — это же рощи. Роща должна быть густой.
— Роща — да, лесополоса — нет. Вы их путаете. Лесная полоса должна быть в меру изреженной, ажурной. Надо, чтобы ветер сверху донизу свободно гулял по ней, чтобы воздух — летом горячий, зимой холодный — не застаивался. А густая лесополоса как глухой забор — под, деревьями сугробы навалом, зато в поле снежный покров гораздо тоньше. Плохо! Снег должен везде лежать ровным слоем. Ажурная полоса так его и распределяет — себе и полю поровну.