Облака и звезды

На переднем плане светлел пруд, большой как озеро. Он тоже был сделан человеком.

Восемнадцать лет прошло, а я все помню день этого первого заочного знакомства.

…С глухим рокотом катит вперед послушная «Волга», хмуро молчит голодный Николай Яковлевич — он не успел пообедать, перехватил чего-то на ходу, а ему еще сегодня возвращаться в Воронеж.

Кругом совсем темно. Погасла вдали багровая полоска. Сейчас там обыкновенное темное небо, звезды. Их уже много, взошли все, сколько положено в девятнадцать часов девятнадцатого октября. Боковое окошко опущено, сверкают вверху в полную силу завсегдатаи нашего неба — обе Медведицы, Кассиопея, а с востока медленно выползает огромная трапеция — Большой Лев.

Вдруг пыльный луч выхватил невысокий столбик, поперечную стрелку указателя. Мы остановились, выскочили. Слава богу! — едем правильно. На стрелке черным по белому: «Таловая — 3 километра». Сразу повеселел Николай Яковлевич. Помнит: от Таловой до Каменной степи всего тринадцать километров. Кажется, даже «Волга» несется быстрее. Промелькнули дома, элеватор, поднятый шлагбаум — Таловая. Вот и она позади. Мы снова на шоссе.

— Местное, Докучаевский институт делал, — нарушает долгое молчание Николай Яковлевич.

И тут внезапно, сразу, заслонив горизонт, впереди возникло густое, темное, вынырнуло из тьмы черной стеной: в окошко ударил свежий воздух, легкий ночной ветер, прохладный, как бы даже влажный. Сразу очистились от пыли, далеко и бело протянулись широкие лучи фар.

— В лес въехали, чувствуете? — Николай Яковлевич повернулся ко мне, и я увидел, что он улыбается, впервые за всю дорогу.

С обеих сторон обступили нас темные лесные стены, сплошные, без просветов. Потом пронеслись маленькие деревянные домики, и впереди возник трехэтажный дом. В белом луче мелькнул на мгновенье гранитный Докучаев со сбитой набок ветром каменной бородой.

Осторожно, щупая лучами неровную дорогу, «Волга» встала. Навстречу шагнула женщина.

— Я заведующая гостиницей. Сейчас вас устрою; звонил Игорь Александрович Скачков, наш директор.

Мы вошли в подъезд, поднялись по ступенькам. Заведующая открыла дверь, щелкнул выключатель.

Стосвечовые лампы льют тихий белый свет на ковры, на хрусталь за стеклянной дверцей венгерского серванта, отражаются в громадном — от пола до потолка — трюмо.

Я растерялся.

— Это частная квартира?

— Нет, гостиница. К нам приезжают ученые из Москвы, из Ленинграда, из-за границы. Теперь вот вы приехали, — заведующая улыбнулась, — располагайтесь, есть ванная — можно помыться. — Она протянула ключ: — Будете уходить, запрете. Куда положить, сейчас покажу. У нас спокойно — воров нет, все свои люди.

* * *

— Хотите семечек?

Уже минут пять я слышал из темноты тихое щелканье, но ей-богу же даже в мыслях не было, что Игорь Александрович Скачков, директор Института сельского хозяйства центрально-черноземной полосы имени Докучаева, доктор наук, заслуженный агроном республики, «лузгает семя», как говорили у нас на Украине. Оказалось, «лузгает».

В темноте Скачков толкнулся мне в бок рукой с семечками, потом левой рукой нашел мою правую, всыпал полную горсть.

Мы идем по темной аллее. Кругом пусто, людей нет — кто в кино, кто дома.

По вечерам после работы Скачков гуляет: неважно с давлением, надо ежедневно хоть час дышать свежим воздухом.

— Я ставлю себе задачу: пятьдесят раз пройти по аллее. Это примерно по сто шагов. Всего на круг километра три. Неплохо, если бы регулярно.

Беда в том, что проходить эти километры Скачкову удается не очень регулярно.

Работа института начинается ровно в восемь. Годами заведено: руководство не опаздывает. Директор приходит вместе со всеми. А вошел в кабинет, и колесо закрутилось: утренняя почта, телефонные звонки — местные, междугородные, приход сотрудников по делам, вызовы сотрудников по делам же, а сотрудников в институте свыше двухсот — лаборанты, аспиранты, кандидаты наук, доктора наук. Потом прием рабочих, служащих. Скачков не только директор, он — депутат. Идут с любым вопросом — от поступления на работу до семейных свар.

А вечером надо читать и писать. Читать новые работы других ученых, писать свои. Они — в плане.

Я слушаю и пугаюсь: не окажется ли эта случайная встреча последней? Смогу ли я втиснуться в плотный график директорского рабочего дня? А без разговора с ним как обойдешься? Он старожил, двадцать лет в Каменной степи, всех и все знает. Но Скачков пока не рассказывает, он расспрашивает о литературе, о писателях.

Когда-то давно, в молодости, он сам пробовал писать стихи. Многие пробовали… только не у всех получалось, но интерес к литературе не пропал. Трудно, правда, следить за новинками, руки не доходят. Одно спасение, вот как сейчас, атаковать с ходу свежего человека, получить информацию.

А мне-то не хочется о литературе говорить. Мне хочется, чтобы Скачков не расспрашивал, а сам говорил. Но я все еще отвечаю на вопросы…

Мы прошли три, а то и четыре раза кленовую аллею. Время идет. Скачкову до сна еще читать сегодняшние газеты. Утром только беглый просмотр.

И тогда я сразу, без всякого перехода, говорю:

— А как вы попали в Каменную степь? Когда впервые о ней услышали?

Он молча замедляет шаг; громче шуршат под ногами палые кленовые листья. В тишине сильнее кажется их крепкий, всегда волнующий запах.

— Услышал впервые в армии — в блиндаже, на фронте. Странно, правда? Сам воронежский, из Валуек, а о Каменной степи не знал И вот блиндаж, не за горами конец войны, но бои идут тяжелые, немцы сопротивляются. И вдруг — полковая рация, далекий голос московского диктора рассказывает о нашей воронежской Каменной степи: «каменная», мол, она теперь только по названию. И тут мелькнуло — это же все рядом с Воронежем, с моим домом А я, агроном, доцент сельхозинститута, даже не был там, не видел докучаевских полос. И как никогда захотелось остаться в живых, чтобы потом работать в Каменной степи, только там.

Мои глаза уже привыкли к темноте. Хорошо видно его лицо, не по годам молодое — пятьдесят два не дашь, большое лицо украинского типа, — дед наверняка был просто Скачко, — глаза тоже большие, черные, речь южная, быстрая, порывистая, с мягким «г», с неожиданными перескоками от темы к теме. Ничего нет от солидности, размеренности, от внушительной повадки человека с положением, с весом. Такого навряд ли боятся даже те, на кого подчас следовало бы нагнать страху; к такому смело идут в кабинет в любое время с чепухой, с мелочами, идут — знают по опыту: не выставит. Нет, только вздохнет, скажет тихо: «Пожалуйста, что у вас?» — и отложит важное, не терпящее отлагательства дело. Возможно, во вред этому делу отложит, без надобности отложит и займется чепухой, мелочами, которыми мог бы заняться завхоз. А потом дома до поздней ночи будет сидеть за отложенным делом, сидеть до тупой боли в затылке, когда ничего уже не сообразишь и надо немедленно ложиться, а то завтра будет совсем плохо… Слабость характера? Но мне еще в Воронеже говорили, как этот тихий, мягкий Скачков в лихую годину один как перст осмелился выступить в защиту Каменной степи и отвел от нее страшную беду, уготованную было докучаевскому детищу людьми, всесильными в ту пору в науке, да и не только в науке…