Облака и звезды

Я говорю об этом Скачкову. Он смеется.

— Мы то же самое делали. Детство у людей похожее. Потом уже дороги расходятся, люди становятся разными. А дети все как бы одно братство.

И мы заговорили о детстве, о его прекрасных делах — о купанье в речке до озноба, до гусиной кожи на всем теле, о первых яблоках незрелых, скуловоротных, с белыми семечками. Яблоки еще совсем маленькие, их надо есть целиком, только хвостик выбрасывать. Потом пошла рыбная ловля: лет в семь-восемь — на верховую, когда удочка просто лозинка с ниткой; на нитке поплавок из пера и маленький, очень острый крючок. Наживляют на него муху. Позже — в десять — двенадцать лет — ловят на донную. Тут удилище уже ореховое, длинное, леса волосяная; на ней свинцовое грузило, пробочный зеленый или красный поплавок; крючок покрупнее, наживляется на него червяк. Насаживать надо так, чтобы червяк сидел плотно свернутый, только кончик должен шевелиться. На такую удочку можно поймать и линя, и леща, и карпа.

— Нет, карп — рыба хитрая, — говорит Скачков. — Это — мечта рыболова. Пацанам почти не попадается. Я и сейчас очень редко карпа ловлю.

Скачков ходит удить на «Докучаевское море». Жаль, за весь сезон удается порыбачить раз пять-шесть, не больше.

И мне вдруг приходит мысль, что мы со Скачковым во многом похожи, — детство, юность прошли почти в одних и тех же местах. Купянск и Валуйки — это же очень близко, в соседних областях, Харьковской и Воронежской. И поступать в институт обоим было нелегко: родители — служащие. И оба с первого курса увлекались одной и той же наукой — ботаникой. Потом, после института, пути разошлись — Скачков стал агрономом, ученым, я ботаником, позже — литератором.

И мне уже трудно поверить, что мы познакомились только сегодня. Не хочется расставаться со Скачковым — неизвестно, удастся ли еще вот так ходить по аллее, говорить только о том, о чем хочется. Но время позднее: Плеяды вон уже где… Пора прощаться.

Я спрашиваю Скачкова, с кем завтра встретиться, кто, покажет лесные полосы.

— У нас есть отдел пропаганды, есть специальные экскурсоводы, но вам лучше всего познакомиться с Шаповаловым Андреем Андреевичем. Он лесовод, живая история Каменной степи, ученик Высоцкого. С Каменной степью связан дольше всех — с тысяча девятьсот двадцать третьего года. Почти полвека. Приходите в институт к двум, после обеденного перерыва. Я вас познакомлю.

* * *

— Как вы думаете, что здесь раньше было?

Я оглядываюсь. Что было… Степь, конечно. Степь есть, степь и была, не очень ровная, всхолмленная, с мелкими западинами.

— Ага. Вот и попали впросак. — Андрей Андреевич Шаповалов смеется. Он всегда задает этот вопрос экскурсантам. Все попадают впросак. — Овраг был, огромный, глубокий, очень агрессивный, — все время ширился, углублялся. Докучаевцы прозвали его — «Дарьяльское ущелье».

Да, трудно поверить, а было именно так: каждую весну овраг размывали бурные воды, он становился все глубже, мрачнее, зловещее — степное «Дарьяльское ущелье»; на дне до поздней весны грязный, ноздреватый снег, на склонах, как на стене шурфа-гиганта, почвенные горизонты — от верхнего, почти метрового гумусового, черноземного до нижнего, подстилающего, — древних желтых аллювиальных глин. Мутные, быстрые, невидимые ручьи глухо урчали в недрах оврага, вгрызались в почву. Склоны рушились, овраг из года в год рос, грозно надвигался на поля, бедные иссохшие поля, вечно страждущие от засухи.

И вот на месте оврага — ложбинка. На пологих склонах роща; дубы старые, семидесятилетние; ровные мощные стволы высоко подняли густые, в толстой коричневой листве широкие кроны; среди дубов золотятся полусквозные березы. Их мало. Век березовый короче дубового. Живут самые стойкие, самые крепкие. Но и им жить недолго. Останутся дубы. Медленно будут расти ввысь. Набирать годовые кольца. Сколько лет простоят они здесь, на месте бывшего «Дарьяльского ущелья», которое сровняли со степью, не оставив о нем и помина? Кто знает…

В Усманском лесу я видел трехсотлетние дубы. Они не очень высоки, но стволы их страшной толщины — самый мощный мы вчетвером еле обхватили, взявшись за руки. А в подмосковном Коломенском, в царской вотчине Алексея Михайловича, четыре дуба еще старше.

Этим всего семьдесят. Деревья в расцвете сил. Жить и жить…

— Хороши? — Шаповалов подходит к крайнему дубу, медленно проводит рукой по стволу. Серая шероховатая кора тепла на ощупь — день погожий, ясный. Но мне кажется, не солнечные лучи нагрели кору, а неиссякаемая жизненная сила, наполняющая могучее дерево.

Я смотрю на Шаповалова. Он и эти дубы — почти ровесники. Он ветеран Каменной степи. Когда в двадцать третьем году приехал сюда еще практикантом, деревья были совсем молодыми, тридцатилетними. Но оврага уже не было. Деревья одолели его. Овраг зарос. Осталась неглубокая Хорольская балка. Овраг был сухой, только в ливни да в паводок видел воду. Она появлялась ненадолго — ревущий поток размывал землю. Потом все стихало до следующего ливня, до будущей весны.

Когда овраг зарос, на месте его пробился маленький, очень холодный родничок. Грунтовые воды поднялись под пологом леса. Родничок и сейчас есть. Ночью слышен его тихий голос.

— Вы — ботаник, вам это интересно, — говорит Шаповалов, — смотрите, как четко, по зонам распределена здесь травянистая растительность. Режим влаги диктует свои законы.

Да, отдельные зоны даже сейчас, в октябре, резко различаются по цвету: в низине густо кустится болотная осока, ситник. Выше — луговые злаки: белица, лисохвост, тимофеевка; они еле различимы: колоски осыпались. Луговое разнотравье тоже высохло — торчат сухие прутики. Еще выше на склоне, на опушке рощи — лесные растения: зверобой, папоротники, хвощи.

Когда был овраг, ничего этого не было, лес привел с собою родник, привел эти разные, непохожие друг на друга травы.

Я «дорвался». Присев на корточки, роюсь в ломких стеблях; вспоминаю старину, пробую по вегетативным признакам определить виды.

Шаповалов стоит рядом, ждет. Высокий, седой, сутулый, в очках, в старомодном длиннополом пальто, в широкополой шляпе, в руках березовый прутик. Объясняя, показывает им, как указкой.

Когда утром знакомились в институте, потом ехали сюда, я думал: хорошо, что у вас вездеходный «козел», другая машина останавливалась бы на проселке, к рощам идти пешком. Мне-то ничего, я-то в форме, а Шаповалову долго ходить нелегко.

Но вот я поднялся с земли. Шаповалов идет вперед, взошел на одну гряду, на другую. Я убыстрил шаг — сейчас обгоню и обожду на гребне. Нет, идем вровень. Третий взгорок. Он круче остальных. Не останавливаясь, не умеряя шаг, Шаповалов, как по ровному, взошел, оглянулся, — я чуть отстал, немного, шага на два. Он улыбнулся уголком рта, — видно, угадал мои мысли. А может, проверяет себя?

Не так давно он сильно болел; болезнь оказалась тяжелой, очень редкой.

На Сорок четвертой полосе вдруг стали суховершинить дубы, прекрасные, мощные дубы первого бонитета. В чем дело? Стал рыть шурфы: нет ли засоления, переувлажнения? Нет, везде обычный чернозем, но в шурфе почему-то пахнет грибами. Откуда им быть на такой глубине? И вдруг закашлялся, выступили слезы. Решил — простуда, пройдет.

На другой день снова в шурф, хотя кашель мучит — сил нет.

Вынул нож, стал отрывать дубовые корни, а они — в язвах, ткань мертвая, кусками отваливается. Содрал корни, отправил в Институт защиты растений.

А ему становилось все хуже. Пропал голос, по ночам не спал, задыхался от кашля. Решил — рак горла. Вызвал из Куйбышева сына, офицера. Сын приехал, увез с собой в госпиталь. Там установили: горло поражено микробами с дубовых корней.

Долго лечился, выздоровел, вернулся в институт.