Облака и звезды

— Значит, все полосы прореживаются?

— Конечно. Иначе джунгли вырастут — не продерешься. На опушках у нас — боярышник. Это часовой полосы: не впускает из степи дикие травы — они иссушают почву, а из полосы не выпускает в степь дуб, клен, березу. Им только дай волю. Сразу полезут в поле. Но за боярышником тоже нужен глаз да глаз. Чуть зазевался, он сам вырвется в степь, захватит поле, начнет теснить хлеба.

Я подхожу к опушке. Густая сетка веток боярышника уже безлистна, но темно-красных ягод много — птицы не успели склевать. Ягоды некрупные, сухие, кремовые на изломе, сладковато-мучнистые на вкус. Начни есть — не отвяжешься. Как семечки.

Набираю полный карман, предлагаю Шаповалову. Он отказывается. Это ягоды обычного боярышника, они невкусные. Здесь растет еще боярышник крупноплодный. Тот куда вкуснее. Но ягод его сейчас не найдете — экскурсанты все оборвали.

Тридцать четвертая — детище Морозова.

Он прожил здесь три года и вырастил тридцать три полосы. Тридцать три зеленых памятника. Каждая полоса — живая лаборатория.

Шаповалов приводит слова Морозова: «Никакие кабинетные измышления не заменят выводов, сделанных в природе».

Все они — Собеневский, Морозов, Михайлов — большую часть жизни провели в лесу, в степи, на полях. Опыты, бесконечные поиски новых типов смешения пород — это не для кабинетной работы.

Живая лаборатория, лаборатория под открытым небом… Условия работы здесь особые. И не в жаре, не а ветрах, не в дождях дело. Суть в другом: результатов опыта здесь ждут не дни, не месяцы — годы. Деревья растут медленно; не сразу заметит лесовод, что вяз и берест, перегнав дуб, глушат его. Не убирать их с полосы — вырастут не дубравы, а вязовые, берестовые рощи. Пришлось отказаться от вяза и береста, стали пробовать другие породы. Клен. Их несколько, и каждый со своим норовом, подчас коварным. Клен ясенелистный быстро набирает высоту. Полоса начинает работать в положенный срок — заслоняет поле от суховеев. Но на седьмом-восьмом году жизни клен вдруг хиреет. Стволы наклоняются, никнут, вот-вот упадут в разные стороны. Наступает преждевременное одряхление.

Другой клен — остролистный — более стоек, и крона у него узкая; перегнав дуб в росте, клен его не затеняет, «сам живет и жить дает другим». Кроме того, клен этот обнаруживает неожиданное свойство: он защитник дуба от березы бородавчатой.

Как, тихая, печальная береза, песенное дерево, — агрессор? Забивает дуб? Я не верю своим ушам.

Шаповалов смеется.

— Внешность часто обманчива. Крепыш дуб вдруг пасует перед нежной березой.

Как возникает «конфликт»? Дуб обладает могучей корневой системой — семь метров глубины, пять в радиусе. С такой площади всегда можно обеспечить себя влагой, пищей. Но вот рядом поселилась береза со своей поверхностной, очень разветвленной корневой системой. Растет она быстро: в два года это полуметровое дерево, в три — семиметровое. Дуб отстал. Он растет очень медленно. А почва вокруг него на пять — семь метров уже прошита березовыми корнями. Они перехватывают львиную долю влаги, и питание дуба резко ухудшается. Мало того: крона березы затеняет дуб, заслоняет от него солнце. Дела дуба совсем плохи: он на голодном пайке — и водном, и световом.

Если же посадить между дубом и березой остролистный клен — дуб спасен: кленовые корни не так густы, как березовые. Клен с дубом полюбовно разделят запасы влаги. Узкая крона клена в меру затенит его, не даст куститься. Все силы его пойдут на рост ввысь. Благо, узкая кленовая крона оставит просвет, окно в небо. А береза? Ее крона теперь не грозит затенить дуб, клен мешает. Он то березы не боится — растет так же быстро.

…Солнце опускается за дальние лесополосы. Последние длинные лучи пробились сквозь темнеющие рощи. Краски все глуше, однотоннее. Скоро совсем погаснут.

«Козел» наш замер на опушке. Коля спит, согнувшись на сиденье; на лице — раскрытый «Виконт де Бражелон». Как бы мы и на ужин не опоздали…

— Утомил я вас, — виновато говорит Шаповалов, — замучил вконец. Теперь на Лесополосу вас и калачом не заманишь…

Он подходит к «козлу», осторожно, почти робко трогает за плечо Колю. Коля глубоко вздыхает, быстро садится за руль.

Что мне сказать Шаповалову? Сказать, что сегодняшний день самый большой за последние годы, что я восемнадцать лет ждал его, и вот дождался — увидел Каменную степь в натуре? Но это первая встреча, первое знакомство. И я сейчас хочу только одного — чтобы оно продолжилось.

Я говорю все это, говорю и думаю, что Шаповалов мне, конечно, не поверит — сочтет мои слова за обычную любезность гостя.

«Козел» с зажженными фарами мчит по темным дорогам, куда-то сворачивает, снова несется по прямому, далеко просвеченному двумя дымными лучами, ночному, пустынному проселку.

Шаповалов сидит рядом с Колей. Он сгорбился, опустились плечи. Устал — весь день на ногах.

— Значит, полагаете — сегодняшняя доза недостаточна? — Лица его не видно, но по голосу слышно — улыбается, значит, поверил.

* * *

Что было на другой день — этого я никак не мог ожидать, не мог представить. Вчерашние слова Шаповалова оказались не только шуткой. В них было почти грозное предупреждение «Вы говорите, что заинтересовались лесополосами всерьез? Ах, даже собираетесь писать о них? Ну тогда, дорогой, не прогневайтесь».

Примерно так можно было расшифровать его хитроватый взгляд, брошенный на меня, когда на другой день после завтрака мы снова садились на Колиного «козла».

Шаповалов рядом с водителем, свежевыбритый, бодрый. Вчерашней усталости как не бывало.

Короткая команда водителю:

— На Первую полосу.

Солнце недавно взошло, поднялось пока диаметра на два. По-осеннему желтые, холодные лучи бьют в ветровое стекло. Изо рта идет пар. На траве изморозь. Был утренник.

Не оборачиваясь, Шаповалов говорит:

— Вчера я знакомил вас по сокращенному варианту. Высказывал отдельные положения, кои вам приходилось принимать на веру. Сегодня подкреплю их конкретными примерами. Их много, но у нас есть время, а у вас, кажется, есть желание все увидеть.

Начинается путешествие по полосам. За считанные минуты мы на месте. «Козел» только сбавляет ход, а Шаповалов уже распахнул дверцу, на ходу выскакивает из машины. Не оглядываясь (я должен быть рядом), начинает говорить о полосе — когда, кем посажена, чем характерна, и какие породы растут сейчас, и каких нет, почему выпали. Потом об опушке прежней и теперешней, о сеянцах, о подросте, о подлеске.

Мне неудобно. Присел на корточки, пишу каракулями. Буквы по сантиметру. Хватит ли тетрадей? Я взял с собою все купленные позавчера, заправил авторучку. Кончатся чернила, перейду на карандаш.

Временами Шаповалов останавливается. Я подумал — дает мне время написать, но нет, причина другая. Он думает о чем-то своем, несколько секунд молчит. Я тоже молчу, жду.

Шаповалову довольно часто приходится отрываться от работы, водить в степь экскурсантов, показывать, рассказывать. Не повторяться трудно — полосы те же, слова о них те же. Поэтому экскурсоводы часто говорят обкатанными, стертыми словами. У него этого нет. Подыскивает слова, меняет на ходу, будто пробует, хорошо ли передает мысль. В чем же дело? И я вдруг догадываюсь: он не мне одному говорит о полосах. Он и себе о них говорит. Ему в радость говорить о них, вспоминать их историю, подробности — как сажали, как взошли, чем болели, как выходили.