Очерк о родном крае

– В зеркало, в зеркало посмотрись!

Мама поймала его за сумочный ремень.

– Ой, да ладно!

Как же слово-то? Рыбина смысла плавала по извилинам и никак не хотела всплыть звуком кверху. Атавизм? Анахронизм? Рудимент?

Не ересь же! Или рядом?

– Это все... суеверия, - вспомнив, сказал Марек, но все же глянул на самого себя, перечеркнутого трещиной. За спиной отразились стена в обоях и боковина шкафа. Нос, губы, глаза. Точки щетины на подбородке. Волосы бы, конечно, намочить и зачесать, убирая со лба. Впрочем, и так не плохо.

Суеверия!

Что делает нас отличными, непохожими друг на друга? То же, что одновременно объединяет, сплачивает, наделяет опознавательным маркером. Земля, среда, условия существования, с которыми срослись годами, столетиями вплавленные в души вера, мораль, модели поведения и архаизмы. Где меня еще попросят посмотреться в зеркало? Нигде. Где я вспомню, что нужно смотреться в зеркало? Дома.

Такая мелочь - а хорошо.

– Спасибо, - Марек клюнул - больше носом, чем губами - сухую морщинистую щеку.

– А я пока готовить начну. Соседку позову, вдвоем-то быстрее будет, - сказала мама.

– Всех зови!

Снова рычание пружины.

Марек засмеялся от раскрывшегося солнечного простора, в котором с замедлением, с задержкой проступали дома и заборы, и насыпи, и ивняк, ощетинившийся из песка длинными, дикобразьими иглами веток.

Кому-то в рай, кому-то в ад, прощай, неславный Меркештадт, я вырвался из ада. Благодарю тебя за все, что ты не то, что ты не се, вообще не то, что надо...

– Э-гей!
– помахал ему рукой брат.

Они с Диной стояли у дальнего угла дома-перпендикуляра. Марек поспешил к ним. Сумка дрызгала по боку, солнце через окна выцеливало глаза, из-под туфель давилась грязь, жирная, хорошо перемешанная, с водицей и замечательными отпечатками шинных протекторов. И ездит же кто-то сюда через блок-посты!

Впрочем, где-то здесь, кажется, ассенизаторская цистерна регулярно замирала с опущенным насосным шлангом. За двенадцать лет она разве что сломалась.

Неустроенность все же дикая. Была и осталась. Словно везде время летит, а здесь стынет, замирает, а потом потихонечку сдает назад.

– А вам куда?

Марек покрутил головой, сортируя предполагаемые направления.

– У речпорта, за почтой, помнишь, была казарма?
– спросил Андрей.

– Ну.

– Перестроили в общежитие, надробили клетушек из гипсокартона. Дине дали комнату, она мать и сестру из лагеря беженцев в нее и перевезла. Только ночевать там приходится, иначе выгонят всех.

– Не ночевать, - возразила Дина, - фиксируются любые восемь часов местонахождения.

Они потихоньку пошли по засеянной солнцем улице. Дома по одну сторону, сараи и дровяные навесы - по другую.

У одного из подъездов крупно трясся и плевался сизым старый 'форд' восьмидесятых что ли годов. И все вроде бы хорошо...

– Дядя Андрей!

От песочницы бежали дети. Сверкали улыбки и глаза, летел песок из-под кед и сандалий. Марек на всякий случай отступил.

– Здрасте, дядя Андрей!

– Здрасьте, теть Дина!

Их было два мальчика и три девочки. Лет восьми-десяти, может, одиннадцати. Один повыше остальных, тот, что еще курил. Этакий командир. Грязноватые, конечно. И в песочнице им вроде не по возрасту играть. Но не такие уж страшные, как привиделось в начале. Брючки, рубашки, юбочки, колготки.

– Ага! На западном фронте без перемен!

Брат, пошарив в карманах куртки, протянул ребятам несколько леденцов в замызганной обертке.

– Спасибо, дядя Андрей.

Конфеты исчезли с быстротой молнии. Но никто не сунул их в рот. Канули. Странные все же дети.

– А это кто с вами?
– спросил тот, что повыше.

Серые глаза его уставились Мареку в переносицу. Такие взгляды, равнодушные и пустые, будто через прицел, заставляли Марека чувствовать себя неуютно. Он через силу улыбнулся, подтянув сумку к животу.

– Брат приехал, - Андрей, подталкивая Марека к детям, хлопнул того по плечу.
– Журналист из Евросоюза.

Мальчишка сморщил нос.

– Из самого-самого?

Марек стесненно кивнул.

– Кельн. Это Германия. Это три дня поездом или три часа 'эйрбасом'. Там очень красиво.

– А жвачка где?

– Что?

Марек моргнул. Детские лица смотрели на него совершенно серьезно. Девочка с косичками, смугловатая, с замазанной "зеленкой" царапиной на подбородке, наклонила голову, словно так Марека было лучше видно:

– Натовцы нам жвачку дают.

– Я... у меня нет... Вам надо жвачку?

Марек зарылся в карманы плаща. Зазвенела мелочь.

– Не надо, - мягким жестом остановила его судорожные движения Дина.
– Они шутят.

– А-а...

– Дядя Андрей, - поманил ладонью мальчишка-вожак. Брат нагнулся, и тот, обхватив его за шею, что-то жарко зашептал ему на ухо.

– Нет...
– коротко отвечал на шепот Андрей, - не шпион... сегодня... ладно...

Это меня - шпионом?
– запоздало сообразил Марек.

Впереди, между крайним домом и забором, лесенкой спускающимся с горки, серел бетон.

Граница. А я - шпион. И патрули...

Марек поежился. Как-то уж очень нехорошо у него сложилось в голове, как-то тревожно, чуть ли не предвоенное состояние почудилось, что вот-вот полыхнет огнем и опалит. С чего бы? Лето. Солнце. Плащ дурацкий, вот что.

– Славка.

Марек не сразу понял, что, здороваясь, ему протягивают детскую ладонь. Мальчишка-командир смотрел прямо, но чуть узил глаза. Все-таки не до конца поверил Андрею. На рубашке, над карманом был приколот значок-медаль.

– Марек. Марк.

Ладонь у мальчишки оказалась холодная, а пальцы и вовсе ледяными.