Останови моё безумие

«…Она изучила каждую чёрточку моего лица, знала меня лучше, чем я сам себя знал. И мой временами хмурящийся лоб немедленно получал порцию нежной ласки её пальчиков, чтобы упрямые складочки разглаживались, и вместо них на губах появлялась улыбка, а потом она дарила мне поцелуй - шаловливое чмоканье в губы. А брови вновь хмурились…

– Посмотри на меня, - говорит она, поворачивая моё лицо к себе обеими ладошками. Выражение на её лице лишено всякой улыбки, оно серьёзное и решительное.
– Посмотри на меня и скажи, ты веришь мне?
– я киваю, продолжая не вырываться из хватки её рук. Я верю ей, в неё.

– У нас будет здоровый малыш, - продолжает она, кивая с каждым произнесённым словом, вынуждая меня повиноваться и кивать вместе с ней.

– Он будет абсолютно нормальным, и никогда не будет болеть. Ты веришь мне?

– Верю, - размыкаю я губы…»

– Верю, - шепчу я, приваливаясь лбом к закрытой двери, не замечая, как стихает вода за ней, как прекращаются шаги, и дыхание становится близким-близким, почти смешивающимся с моим собственным, только разделённым на бесконечность этой тонкой преградой запертой двери.

Я отступаю на шаг, преграда рушится - дверь открывается, и я оказываюсь прав, Мира стоит лицом к лицу со мной, и уже говорит, безмятежно и бесстрастно:

– Ты, наверное, голоден?

Комок в горле исчезает, дышать становится легче, но что-то светлое, неосязаемо-светлое вдруг покидает меня, забирая необходимость в следующем вдохе.

– Да, немного, - просто киваю.

«Мы не чужие, мы нечужие, мынечужие» - повторяю я всё время гнетущего молчания её неспешной готовки обычного омлета. Я сижу за столом в кухне, почти не использованной по назначению до этого дня, только её горизонтальных поверхностей, когда нам с Мирой оказывалось недостаточно кровати, пола в прихожей, ванной комнаты и гостиного дивана.

Всё это кажется таким невероятно далёким, и даже вспоминается смутно, как будто было только придумано мной, но пережито - никогда.

– Ты будешь кофе или чай?
– спрашивает она, нарушая мертвенность звука, и я вздрагиваю от чужеродности её голоса.

– Кофе, - отвечаю, сглатывая пыль в горле.

– Хорошо, - снова говорит она и это похоже на чтение пьесы по ролям в школьном спектакле.

Она заливает кипятком быстрорастворимый пакетик с кофе и ставит чашку на стол передо мной, а затем и тарелку с омлетом, который оказывается совершенно мне без надобности.

Ловлю себя на мысли, что я вовсе не голоден.

Ловлю себя на мысли, что благодаря Мире мне легче справляться с потерей нашего ребёнка. И не потому, что её поддержка неоценима, но её состояние заторможенного существования целиком поглощает мой разум и сердце.

«… - Ты думаешь о том, что они могут узнать, кто отец ребёнка?
– лёжа в кровати поперёк меня, накручивая два противоположных конца простыни себе на указательные пальцы, спрашивает она.

– Да, - лениво поглаживая её растрёпанные волосы, хрипло проговариваю я.

– Мне ведь необязательно врать им снова, я могу просто отказаться говорить кто он, ведь так?
– Она сдвигает голову вверх по моему животу и смотрит на меня, смешно поднимая в воздух свои обмотанные пальцы.
– Не хочу придумывать другого отца твоему ребёнку, - категорично заявляет, глядя прямо в глаза, взглядом прожигая моё сердце…»

– Не мог бы ты привезти сюда мой мольберт с красками?
– я отрываю взгляд от своей тарелки и несколько секунд смотрю в лицо сестры, запивающей слова лимонным соком с мятой.

– Я хотела бы порисовать. Здесь тихо, а у меня есть несколько хороших идей.

– Хорошо. Я привезу завтра.
– Я откладываю вилку в сторону и допиваю остывший кофе, плотоядно разглядывая упаковку любимого сока сестры.

– Вот и отлично, - почти весело реагирует она, а я хочу предложить остаться с ней на ночь. Я поднимаюсь со стула, удивляясь, почему мы не поменяли мебель в квартире после переезда, прячу собственные тяжёлые мысли от себя.

– Только старый мольберт и старые краски, - говорит в спину, ранит и разбавляет свою пытку лимонным соком с мятой.

– Хорошо, - снова повторяю. Не успеваю ни о чём попросить.

– Тебе уже пора, - добавляет, ножки её стула свистят по гладкому полу, ненамеренно, но этот звук приятней холодности её голоса.

– Да, наверное, - моргаю несколько раз во входную дверь, когда она спокойно доводит меня до неё.

Она провожает меня домой, выгоняет меня из своего… сердца.

«… Я боюсь потерять тебя. Я боюсь - потерять тебя… - это единственное, что повторяли мои губы за полчаса до операции Миры по прерыванию беременности, спустя десять минут после выведения подписи на клочке листа о согласии на эту операцию».

Я не забыл эту мантру и сейчас повторяю её снова, неосознанно, заводя мотор и одёргивая себя от взгляда в окно, чтобы оставить себе хотя бы надежду на то, что в него смотрит женщина, в глазах которой сосредоточена моя жизнь.

Не поехал домой, только позвонил, убеждая родителей, что всё устроил и условия несуществующего санатория более чем просто замечательные. А дверь в квартиру оказалась запертой на двойной поворот ключа, навевая смутные воспоминания, что мы всегда закрывались именно так, когда хотелось побыть только вдвоём. Я открыл её и вошёл, стараясь не издавать больше шума, чем порождал грохот удара ноги о неуклюжий шкаф, захлопывание входной двери и звон связки ключей о кухонный стол. В квартире стоял неприятный запах дезинфектора, однозначно поведавший мне, каким образом моя сестра провела этот день. Всё вокруг сияло чистотой и стерильностью, звучало удручающей тишиной.

Шерстяная обивка дивана в гостиной всё ещё была влажной и отдавала резким химическим запахом, я всё равно присел на него, откидывая голову назад, закрыл глаза, надеясь, что смогу просидеть так достаточно долго, чтобы собраться с мыслями и силами, чтобы покинуть это место до пробуждения Миры в нашей спальне за стенкой.

Ноги не послушались здравого смысла, они нашли её там, свёрнутую в клубочек (теперь эта была её излюбленная поза), наполовину скрытую одеялом, наполовину обнажённую (никаких пижам с безвинными поросятами за последний месяц). Не удержался, скользнул под одеяло, как есть в деловом костюме, эгоистично утоляя свою жажду к ощущению её рядом. Она заёрзала, почувствовав мои вероломные руки, дерзнувшие всего лишь обнять её, лицо, мужественно приткнувшееся к её плечику, вдыхая такой любимый, и так долго лишавший меня права дышать собой аромат её тела.

– Ты холодный, - прошептала она сквозь завесу сна, почти как прежде прошептала.

«Ты тоже», - срывалось с моих губ, но смысл схожего словосочетания был иным, поэтому так и остался непроизнесённым. Я оставил место молчанию между нами и только сильнее прижался к ней всем телом. Ночь разрешила мне притвориться, что всё по-прежнему, что ничто не сломалось в ней, не разбило меня, эта чёрная спутница дня благоволила ко мне, не напуская сон на мои веки, оставляя меня обездвиженным полуночником рядом со своей любимой.